Счастливые несчастливые годы - [8]

Эта дремота сковала почти всех нас. В особенности небольшую группу старших воспитанниц. В первом триместре они сделались ленивыми, невнимательными, по-немецки говорили кое-как, они уже успели пожить на воле у себя в Кируне или где-то там еще, они были без пяти минут замужем и конечно же слишком взрослые для Бауслер-института. В пансионах, по крайней мере в тех, где воспитывалась я, детство продолжалось неестественно долго, превращаясь в преждевременную старость, оборачиваясь безумием. Мы понимали, почему старшие на переменах сидят, будто ожидая чего-то, и стараются встряхнуться, весело болтая о средствах ухода за кожей. Это было сообщество тех, кто уже отведал жизни, кто уже отдался миру или, по крайней мере, так считал. Первый виток завершился, а остальные, грядущие, с гудением прочерчивались над их золотоволосыми головками, сливаясь в нимб. Это были старухи.

«Нельзя ли мне перебраться в другую комнату? Я хотела бы ночевать в корпусе для старших». Фрау Хофштеттер вежливо поздоровалась со мной и спросила, пойду ли я также и сегодня на прогулку с моей подружкой Фредерикой. Слово «подружка» она произнесла слегка осипшим голосом. Очевидно, в глазах начальницы Фредерика и я стали «парочкой». «Мы очень довольны, что вы нашли себе подружку. Но вы не можете перебраться в другую комнату. Так было решено с самого начала. Мы получаем письма от вашей матери из Бразилии, она тоже довольна вашей соседкой по комнате». На этом перечень довольных иссяк. Красные глаза начальницы, облако осыпающейся пудры и синий костюм с брошкой у ворота приблизились ко мне. Рассеянным движением она погладила меня по голове. Она была из тех женщин, у которых растрескивается не только слой косметики, но и кожа под ним. «Спасибо, фрау Хофштеттер». Благодарить надо всегда, даже если тебе отказали. В монастырских пансионах учат выражать благодарность улыбкой. Застывшей улыбкой. При взгляде на лица воспитанниц вспоминаются лица, увиденные в морге. Или запах морга: кажется, что он исходит даже от самой юной и очаровательной из них. Они словно существуют в двух ипостасях. В одной девочка бегает и смеется, в другой — лежит на смертном одре, покрытая вышитым саваном. Она вышила для него собственную кожу.

* * *

Хорошенькая Марион, девочка с характером, смотрит злыми глазами на ту, что ее отвергла. Марион кокетничает со многими, но еще не нашла себе покровительницу. Она сознает свою привлекательность и гордится ею. Ей, наверно, лет двенадцать или чуть больше. Восхитительное создание. О нас, старших, этого не скажешь. У нас уже проявляются маленькие изъяны подросткового возраста. А у нее — еще нет. Глаза у Марион словно нарисованы эмалью. Такое можно увидеть на кладбищах, возле надгробий: тонкий стебелек, а с него на тебя смотрят фиолетовые радужные оболочки. Даже фрау Хофштеттер обратила на нее внимание. Марион еще не выбрала предмет для обожания, кажется, она разговаривала с Фредерикой. Фредерика у нас не пользуется любовью, но вызывает уважение. За столом она почти не разговаривает, а после уроков проводит время либо в одиночестве, либо со мной. Это просто дикость, что я ночую в корпусе для младших. Тех, кто там живет, не считают за старшеклассниц, пусть даже разница составляет всего несколько месяцев. Пока нам не исполнится пятнадцати лет, мы относимся к младшим воспитанницам. Фредерике почти шестнадцать, она уже взрослая. Ей дозволено тушить в комнате свет на час позже, чем нам. Она живет там одна. У нее собственный шкаф, в котором царит идеальный порядок, белье сложено так, как складывают стихари в ризнице, мысли тоже аккуратно уложены и ночью дремлют среди беленых стен. Я желаю ей спокойной ночи, она не придет ко мне в мою комнату, мою и немки. Даже если немки там не окажется. Но немка всегда там, лежит, растянувшись на кровати, она бережет себя для будущего, не расходует попусту свои юные силы. Раз в Бразилии довольны таким положением дел, пусть так и будет.

Я учусь играть на фортепиано. Иногда мне кажется, что я играю в четыре руки: две мои, а еще две — той, что пишет письма из Бразилии. В конце первого триместра у нас состоялся рождественский концерт. Это было семнадцатого декабря. Фредерика играла на фортепиано. Вторую сонату Бетховена, опус сорок девять. Ее наградили аплодисментами. В зале стояла мертвая тишина. В первых рядах сидела дирекция, а также наши преподавательницы и маленькая негритянка. Фредерика вышла на сцену как автомат, сыграла с блеском, потом поклонилась как автомат, — казалось, аплодисменты не коснулись ее слуха. Показала ли она себя в тот предрождественский вечер как настоящая пианистка? Думаю, что да. Ее появление перед публикой произвело большой эффект. Она выглядела совершенно бесстрастной — ни самодовольства, ни смущения, как если бы шла за собственным гробом. Крепко взяла себя за запястья, затем руки легли на клавиши — и заиграли. Она оставалась невозмутимой, однако в глазах, на губах порой что-то проскальзывало. На краткие, считанные мгновения душевная буря преображала это лицо, и все же оно оставалось неподвижным. Сыграв, Фредерика вернулась на место. И я поняла, что как личность она еще значительнее, чем я думала. В некоторых людях есть что-то абсолютное и неуловимое, кажется, что это — удаленность от мира, от живых существ, но кажется также, что они испытывают на себе власть, неведомую для нас. Я была потрясена. Однажды я слушала Клару Хаскил. Я сидела в первом ряду, мне не хотелось упустить ни одного нюанса в исполнении старой пианистки. Фредерика не спросила меня, как играла в тот вечер Клара. Я попыталась сказать Фредерике какой-то комплимент, у меня еще не улеглось волнение, «ce n'est rien»