Счастливчик Пер - [49]

Ко всем затруднениям прибавились ещё и денежные. Хотя последнее время он жил беднее самого нищего студента, считал каждый грош, столовался в дешевых трактирах на Бургергаде, куда ходят только извозчики да лакеи, деньги, доставшиеся в наследство от Ниргора, таяли с невероятной быстротой. Он прикинул, что их от силы хватит ещё месяца на два, а что потом? Опять тиранить мальчишек в школе? Или начать унизительные скитания по фабрикантам и ремесленникам и выклянчивать у них случайную чертёжную работёнку?

Давали себя знать и сердечные огорчения: он до сих пор не мог забыть Франциску. С непривычным волнением перебирал он оставшиеся у него реликвии — засохший цветок (когда-то она сама воткнула этот цветок ему в петлицу), шутливое письмо от неё (прочесть это письмо можно было только с помощью зеркала), голубая шелковая лента (он однажды похитил эту ленту с её шеи). Теперь, когда под вечер он совершал свои одинокие прогулки и видел, как молодые люди, умеющие ладить со всякими властями, и с земными, и с небесными, наслаждаются весенним воздухом и любуются заходом солнца в обществе своих невест или молодых жён, им овладевала слабость, и он спрашивал себя, не пустому ли призраку принесено в жертву его счастье, и не лучше ли было бы выбросить из головы гордые мечты, стать таким, как все, приносить посильную пользу, скромно сидя на жестком конторском табурете, чтобы со временем жениться на Франциске и сделаться почтенным обывателем и счастливым отцом семейства в стране горбатого короля.

И это ещё не исчерпывало перечня неприятностей. Казалось, будто все злые силы ополчились против него. Несколько дней тому назад у них на Хьертенсфрюдгаде произошло событие, которое его крайне взволновало: нежданно-негаданно умер старый боцман. Утром он, как всегда, вышел на прогулку по своему обычному маршруту — вокруг Амалиенбургской площади, по Бургергаде до Антониастреде и уже повернул домой, но вдруг, на углу Готерс и Адельгаде упал на мостовую. Он успел ещё коснеющим языком назвать своё имя и дать адрес, и сквозь густую толпу зевак, которая немедленно собралась вокруг него, был перенесен в закрытую карету и доставлен домой. Жена, ожидая его с прогулки, уже поглядывала в зеркальце, и едва лишь карета остановилась перед домом, а из окошечка кареты высунулась рука полицейского, чтобы отпереть дверцу, она сразу поняла, что случилась беда, и бросилась вниз по лестнице. Пер сидел у себя, но, заслышав странный шум, вышел в переднюю узнать, в чём дело, и оттуда увидел, как мадам Олуфсен решительно отстранила полицейского и минуту спустя уже всходила на крыльцо, неся на руках безжизненное тело боцмана. Одна, без посторонней помощи, семидесятитрёхлетняя старуха втащила умирающего мужа по крутой лестнице, а полицейский с достоинством, приличествующим случаю, шествовал позади, неся коричневую палку и серый цилиндр Олуфсена. Пока отрядили гонца к доктору, а насмерть перепуганная жена плотника по собственному почину сбегала за пастором, Пер вместе с полицейским помог мадам Олуфсен уложить больного в постель, где через несколько минут тот испустил последний вздох, склонившись головой на грудь жены.

Жутковато стало Перу с того дня в его маленьких комнатах. Впервые за всю жизнь он вплотную столкнулся со смертью. Мысль о том, что над ним, в «зале», лежит окоченелый, страшный труп с безобразно отвисшей челюстью, не давала ему заснуть по ночам. А днём, когда он сидел за письменным столом и, обхватив голову руками, задумчиво созерцал свои чертежи — пять-шесть злосчастных листочков, которые завладели всей его волей, всеми помыслами, — ему вдруг чудилось, что и мёртвая тишина, царящая в доме, и ледяной холод, струящийся к нему сквозь потолок, словно поддразнивают его, напоминая, как ничтожна и жалка самая блистательная судьба перед всемогуществом смерти, как быстротечна самая долгая жизнь перед бесконечностью небытия.

За последние сутки он вообще ни разу не заглянул домой. Чтобы прогнать непрошеные мысли, слонялся по кафе и бильярдным, ночь провёл в обществе незнакомой женщины — одной из сострадательных дочерей улицы, а теперь сидел за пустым стаканом, терзаемый ненавистным ещё с детства колокольным звоном, который преследовал его, словно заклинание. По воскресеньям, проходя мимо бесконечного ряда закрытых витрин, мимо парков и эспланад, заполненных самодовольными горожанами, он чувствовал себя особенно бесприютным, особенно унылым и малодушным. То ему попадался тучный господин с апоплексическим затылком, — господин гордо вышагивал, задрав нос к небу и заложив руки за спину, — должно быть, адвокат, думалось Перу, а то и ростовщик, — верно, пройдоха, каких мало. Уж, конечно, он побывал в церкви, отмолил все грехи, совершённые на неделе, и вышел из церкви новым человеком, вполне заслужившим приятную прогулку и хорошую гавану. А за ним выплывал другой господин с апоплексическим затылком, родной брат первого, — он вёл под руку дебелую блондинку и держал за руку очаровательную девчурку. Вот счастливый отец семейства, который явно сумел найти уготованное для него место на этой земле и стал агентом по продаже оловянных пуговиц или, может быть, процветает, торгуя туалетной бумагой. А за ним тянулись студенты и солдаты, и смеющиеся девушки, и кисло улыбающиеся старушки — все они выползли на прогулку, как улитки, чтобы проветрить свою маленькую уютную раковинку, в которой для них заключен весь свет. Люди без особенных претензий! Блаженные люди! Все как на подбор — правоверные Сидениусы!