Счастливая ты, Таня! - [21]

Ходим по своей собственной квартире: просторная прихожая со встроенным шкафом и в коридоре встроенный шкаф. В прихожей повесим зеркало, под ним — полочку для телефона, рядом поставим табуретку. Красная чешская табуретка у нас уже есть. Кухня метров тринадцать, купим сюда тахту, чтобы Анюта могла переночевать, если захочет, а холодильник поставим в левый угол прихожей, там для нашего «Севера» как раз есть место. (Иногда, если Анюта утром задерживалась, Женя готовил себе завтрак сам: доставал из холодильника творог, сметану, ставил чайник на газ.)

Ищу баночку из-под майонеза. «Жень, ты не видел?» — «Я ее выбросил». — «Почему?» — «Взял сметану, положил на творог, а ее бросил в мусорное ведро. Но знаешь, у сметаны был какой-то странный привкус». Я валюсь на стул от смеха. «Женька, ты съел мой крем для лица. Мне его только вчера принесла Фаня-косметичка в майонезной баночке…»

Идем дальше. Маленькую комнату отдадим Ирочке. В большой комнате — балкон, замечательно. Перпендикулярно к окну поставим письменный стол, чтобы свет падал слева. В правый угол — нашу большую тахту, а остальное все придумаем потом.

— Счастье, просто счастье, давай радоваться, Женя!

— Давай, — не совсем уверенно отвечает он.

Даже при самых благоприятных обстоятельствах жизнь была трудна Жене. Главное, к чему он стремился, — избежать любых волнений, которые, как он считал, подстерегают на каждом шагу.

В Доме литераторов должны показывать американский фильм «Черные ангелы» — о банде мотоциклистов. Женя покупает мне и Ирочке билеты. В зале уже гаснет свет, на экране появляются титры, и тут распахивается дверь и Женя кричит нам: «Таня и Ира, скорее выходите, фильм очень тяжелый!» Мы вжимаемся в кресла, Господи, спаси и помилуй, хоть бы никто больше не узнал его голоса!

Едем в гости. Женя только что вернулся из Западной Германии, привез газовый пистолет. Патроны розового цвета лежат в отдельной коробке. Пистолет Женя спрятал в ящик письменного стола, патроны оставил на невысокой книжной полке.

Только мы сели за стол, просит: «Позвони Ирочке, как она?» — «Хорошо». Через пятнадцать минут кидает на меня взгляд: «Позвони Ире». Начинаю злиться, но иду звонить. Еще через пятнадцать минут тихонько окликает меня: «Таня!» Так же тихо отвечаю: «Звони сам!» Возвращается веселый: семилетняя Ирочка догадалась, в чем дело, и успокоила его: «Патроны еще не взорвались».

Одна и та же мысль, чем-то удручавшая его, бежала по кругу, доходила до конца и возвращалась обратно, не давая покоя самому Жене и мучая окружающих. Вот он открывает дверь своим ключом. Лицо его совершенно спокойно, но мускулы напряжены чуть больше, чем обычно.

— Что случилось? — спрашиваю. Он смеется:

— Ну откуда ты знаешь, ты что, ведьма?

Вспомнились старые обиды, забыть бы, но не получается, в «Литературке» уже две недели лежат стихи, непонятно, будут печатать, не будут. Вздыхает.

Бегущая у Жени по кругу мысль — от начала к концу, от конца к началу, трудная в быту, была исключительно плодотворна в работе. Я до сих пор с восхищением вспоминаю, как писал он статью о Тютчеве. Начав ее словами Тургенева: «Умный, умный, как день, Федор Иванович», Женя блестяще продолжил фразу: «…любил ночь, был певцом ночи». Первая фраза написалась, и пошла страница за страницей. Все уже полностью сложилось в голове, теперь важно было, чтобы рука поспевала за мыслью.

Время от времени он отрывался от стола, чтобы крикнуть Анюте: «Анна Егоровна, чаю!» В его голосе звучали командирские нотки. И наша Анюта, строптивая, с независимым характером, покорно откликалась: «Щчас, Женя, щчас!» Она была из-под Саратова и букву «щ» выговаривала твердо. Анюта считалась у нас членом семьи — всю жизнь, повторяю, я с ней связана. Ира была ей как внучка, я — дочка, но Женю она признавала хозяином. При том что бывали у нее хозяева и посолидней: мой отец, замнаркома, наш посол в Японии, расстрелянный в те же тридцатые годы, и, наконец, Потемкин, единственный умерший своей смертью. Когда гости нахваливали Анютины обеды, Женя усмехался: «Над пирожками Анны Егоровны плакали члены Политбюро!»

Анюта считала Женю хорошим мужем: в тратах не упрекает, на кухню не лезет. Но со своей крестьянской подозрительностью была «на стреме»:

— Все смеялся по телефону, потом побрился, надушился и побег. (Мол, не зевай, Танюшка!)

— Прекрати, — прерывала я ее достаточно грубо. — Надоели мне твои бредни.

В статье о Тютчеве, написанной за один день, было двадцать восемь машинописных страниц. Гораздо больше было, естественно, рукописных, все без единой помарки, без единого вычеркнутого или вставленного слова. Черновики у Жени существовали только тогда, когда он писал стихи. Выкинутые строфы. Перечеркнутые или неоконченные строчки. Иногда вновь написанное стихотворение ложилось на какое-то время в стол, иногда страница тут же рвалась на части. И только статьи о поэзии или о поэтах писались сразу набело. Все было продумано, все прокручено в голове до того, как Женя садился за письменный стол. Статьи о Тютчеве, Фете, Некрасове, Антокольском, большинство заметок о поэзии было написано на улице Фурманова, там же было написано и стихотворение «Пророк» — одно из лучших, на мой взгляд, Жениных стихотворений.