Счастливая ты, Таня! - [18]

Но вот меня нет дома. Женя снимает пальто, садится за телефон. В алфавите на букву «Т» не только мои рабочие телефоны, но и телефоны моих подруг. Звонит Гале Евтушенко — никто не отвечает. Нет дома и Тани Слуцкой, нет Мирели Шагинян. Набирает номер Евгении Самойловны Ласкиной. «Евгения Самойловна, здравствуйте, Таня у вас? Можно ее на минутку?» Канючит: «Таня, приезжай, а? Что-то грустно, одиноко, не задерживайся, а…»

Прибегает Марина Ключанская: «Ты знаешь, мы переезжаем», — и называет какой-то совсем новый район. Оказывается, Марина написала письмо Булганину с которым работал ее отец до ареста, тут же выделили специального следователя, через три недели ее отца реабилитировали, а их из коммуналки на Арбате переселяют в двухкомнатную квартиру. «Чудеса какие-то», — говорю я ей. Но она настаивает на том, что такая практика существует, так что пусть моя мама сейчас же напишет письмо Микояну. «И если они не возвращают старые квартиры, — говорит Марина, — то дают новые».

Мы с Женей едем к маме в Загорск. Рассказываем ей эту историю, и я ее тороплю: «Садись, пиши! Ты представляешь, мы наконец-то будем жить вместе!» И тут моя мама заявляет, что никогда не будет писать Микояну. «Микоян — предатель, — говорит она мне, — сначала он предал своего брата, не защитил его (имеет в виду Микояна-авиаконструктора), а потом предал твоего отца». Я понурилась: слушать об этом больно. И все-таки на обратном пути в электричке мы с Женей решили — напишем письмо сами, но от маминого имени, перевезем ее к Анюте и укажем обратным Анютин адрес: поедет ли следователь в Загорск, мы уверены не были. И вообще чем мы рискуем, в конце концов? Не получится, так не получится…

Но Марина оказалась права. Недели через две звонит Анюта, рассказывает: «Танюшка, сегодня приезжала большая комиссия с врачами, а под окном поставили „скорую помощь“, поговорили немножко с Натальей Владимировной и на этой „скорой помощи“ увезли ее в Боткинскую больницу. Сказали: передайте дочери — пусть придет вечером в спецкорпус (это их отделение Кремлевки) поговорить с врачом».

Вечером я узнала мамин диагноз: рак надпочечника, метастазы уже в легких. «Жизнь вашей мамы, — сказал врач, — может оборваться достаточно быстро, если у нее есть какие-то дела, надо спешить». Маму произвели в ранг пенсионера «союзного значения», пенсия была больше той зарплаты, которую я получала, работая в Доме литераторов. И предложили ей двухкомнатную квартиру в еще не достроенном доме на Фрунзенской набережной. В ордер впишут меня, Женю и Ирочку. Улыбнулись: «Там свежий воздух, вашей маме это пойдет на пользу».

Я ходила по всем учреждениям, маму уже не выпускали из больницы, без моей помощи ей даже трудно было встать с кровати, но она меня все утешала: «Подожди, я соберу всю свою волю, и болезнь отступит». Я-то знала, что болезнь не отступит, и потому слова о свежем воздухе привели меня в бешенство и я взорвалась, не думая о последствиях. «Ваша советская власть, — сказала я с яростью в голосе, — сначала гробит людей, а потом пытается откупиться свежим воздухом». — «Девочка, а у вас какая власть, не советская? Не советую вам кричать об этом».

И вот вызывают меня наконец получать смотровой листок. Оттуда мчусь в онкологический госпиталь. Вбегаю в палату, представляю мамину радость — кровать пуста. «Ваша мама умерла ночью, — говорит врач, — мы вам звонили, но вас не было дома». Возвращаюсь в то учреждение, отдаю им смотровой листок. «Моя мама умерла, — говорю, — сегодня ночью. Но, может, это вам пригодится для следующего умирающего?»

Дома плачу, не могу остановиться. Мы даже не знаем, с чего начинать, как добываются места на кладбище. Приехала Галя, все взяла в свои руки: год назад похоронила на Ваганьковском кладбище свою маму. «Могила большая, — сказала она, — там хватит места и для твоей мамы». Так нас и называли потом на кладбище: «Девочки, у которых мамы похоронены вместе. На 16-м участке».

Хороним маму 22 февраля. Лютый холод. Я иду за гробом и совершенно отчетливо представляю, кто маму там встретит. Будто я точно все знаю, и эта мысль осушает мои слезы. Конечно, папа, конечно, мои братья, Алешина мама, бросившаяся из окна в 38-м году, мамины родители, которых я видела только на фотографиях, папин отец, папина мама, в честь которой меня назвали Татьяной, Каминский — нарком здравоохранения, друг моих родителей, он тоже был из Баку, и расстреляли его в один день с моим отцом…

Многих близких людей мне предстояло хоронить с тех пор, но такого чувства я никогда больше не испытывала, только в день маминых похорон. И еще хочу обратить ваше внимание на цифру «2». Она все время повторяется в моей жизни. Маму арестовали 12 января, похоронили 22 февраля. Мы с Женей зарегистрировали брак 20 июня, с Рыбаковым этот день выпал на 2 декабря, Винокуров умер 23 января, Рыбаков — 23 декабря. Есть в этом какая-то странная закономерность, но какая, я разгадать не могу.

Месяцев за семь-восемь до реабилитации моих родителей, когда уже стало ясно, что Женю можно брать на работу, позвонил Степан Петрович Щипачев — он был членом редколлегии журнала «Октябрь», отвечал за поэзию — и предложил Жене заведовать соответствующим отделом. Нужен был в отдел и сотрудник, кого Женя назовет, того и возьмут. Женя позвонил Володе Корнилову: «Будем работать вместе?» — «Конечно». — «Заходи, поговорим». Мне Женя сказал: «Корнилов очень способный и хорошо понимает в стихах». Володя часто приходил к нам домой, а одну зиму мы просто жили рядом, снимали литгазетовские дачи в поселке Шереметьево. Но в памяти встает ранний звонок в дверь. Открываю — Володя. Смущен, что пришел без предупреждения. Оказалось, достал для нас рукопись «Одного дня Ивана Денисовича», но не хотел по телефону ничего объяснять, решил, что рано утром наверняка застанет нас дома. Твардовский тогда еще не получил разрешения Хрущева на публикацию этой солженицынской книги, и все, кто читал ее в рукописи, думали: «Нет, никогда не увидеть ей свет. Если напечатают „Ивана Денисовича“, мы проснемся в другой стране». Такие у нас были тогда надежды.