Счастливая ты, Таня! - [13]

Биография моей свекрови, мне кажется, была типичной для партийных руководителей тех лет. В Брянске, где родился Женя, Евгения Матвеевна начала работать в женотделе, и карьера ее довольно быстро пошла по восходящей. Году в двадцать девятом ей предложили поехать в Москву учиться в Высшей партийной школе, возможно, в те годы она называлась как-то иначе. Предоставлялось общежитие. А Михаил Николаевич оставался в Брянске. Прихватив четырехлетнего Женю, уложив свое и сына имущество в маленький чемоданчик, Евгения Матвеевна двинулась в столицу. Но оказалось, что жить в общежитии с детьми не разрешается: люди должны заниматься, а не слушать детские вопли. Что делать? К восьми часам, к обходу коменданта, Женя прятался под кровать. Соседкой Евгении Матвеевны по комнате оказалась некая Дуся, тоже откуда-то из провинции. Дуся выручила Евгению Матвеевну: отыскала какую-то старуху, которая за небольшие деньги согласилась подержать у себя Женю. Гулять с ним, кормить его. «Гулять не ходим, молока не дает, — жаловался Женя, — хочу молока!» — «Потерпи, Женя», — просила Евгения Матвеевна. От того времени сохранилась одна фотография, которую я обожаю. Женя на бульваре. В руках лопатка. Лицо обиженное — вот-вот разнюнится, и оттого хочется его обидеть еще сильней. «Жаль, меня там не было, — говорю ему, — я тебе наподдала бы как следует и лопатку бы отняла». — «С тебя бы стало, тебе обидеть кого — одно удовольствие». Смеемся оба. (Признаюсь: когда я уходила к Рыбакову, я эту фотографию взяла с собой.)

Но вскоре Евгения Матвеевна получила маленькую комнатенку, перевелся в Москву и Михаил Николаевич, поступил в Военную академию. Вместо няньки для Жени выписали младшего отцова брата — Леню, стал он впоследствии лихим летчиком, начал воевать еще в финскую войну, имел три ордена Боевого Красного Знамени. Женя его любил, выделял из всей остальной отцовой родни.

И вот переезд в «хоромы». Но именно тут и случилось несчастье. В тридцать седьмом году в райкоме у Евгении Матвеевны пересажали половину сотрудников, не сегодня завтра могла наступить и ее очередь. И тут на нервной почве у моей будущей свекрови отнялись ноги. Четыре месяца лежала она парализованная. Видела в открытую балконную дверь, как поднимается солнце из-за деревьев, слышала детский смех во дворе, а ей — в тридцать восемь лет — грозила инвалидная коляска. И вдруг случилось чудо: она встала. Возможно, эти четыре месяца и спасли ее от ареста: план, который спустил НКВД на этот райком, уже был выполнен.

Я часто возвращаюсь в своих мыслях к той квартире. В маленькой комнате жили мы с Женей, а потом и с Ирочкой, когда она родилась. Умещались там наша тахта, Ирочкина кроватка, Женин письменный стол, этажерка для книг и шкаф возле самой двери. Когда ничего нельзя было купить в магазинах, Жениным родителям удалось где-то отхватить две одинаковые книжные этажерки на бамбуковых ножках. Шаткие, невысокие, но все-таки есть, куда поставить книги.

У Михаила Николаевича этажерка стояла рядом с письменным столом, где всегда ни пылинки, ни соринки. Евгения Матвеевна пристроила на одну полку сталинские «Вопросы ленинизма», несколько номеров партийных журналов. На второй полке лежали «Поваренная книга», которую я выиграла в лотерею, когда мы с Женей встречали Новый год в Доме литераторов, и стопка газеты «Правда», где были какие-то интересные для них статьи. И отец, и мать были идейными коммунистами. Материнские партийные рассуждения доводили Женю до белого каления. Отец обычно молчал, а мать все учила сына, мол, не те стихи он пишет — нет в них патриотизма.

И у нас этажерка примостилась к письменному столу, где у Жени тоже всегда царил порядок. А на полке стояли замечательные книги: Пушкин, Блок, Маяковский, Мандельштам (первая книга, которую Женя купил на развале посте возвращения в Москву), Пастернак, Багрицкий, Смеляков, Н. Ушаков, Антокольский, Тихонов, несколько книг Эренбурга — ранняя проза.

Забежал к нам Юра Трифонов, принес на неделю «Фиесту» — очень любил Хемингуэя и эту книгу купил у букиниста за большие деньги. Трифонов первым из Жениных товарищей стал собирать библиотеку.

Посмотрел на репродукцию пушкинского портрета работы Кипренского, не так давно Женя вырезал ее из «Огонька» и прикнопил к стенке, усмехнулся: «А где же руки, сложенные на груди, какой-то он у тебя усеченный».

Зато у наших «стариков» в массивной золоченой раме висела картина «под Шишкина», купленная ими еще до войны. То ли это был пруд, то ли рукав реки, освещенный солнцем, песчаная отмель, кустики, зеленая трава и тропинка, убегающая к опушке леса. Михаил Николаевич часто смотрел на нее, любовался.

Он был незаурядным человеком: в сорок шесть лет, после фронта, поступил в Педагогический институт, блестяще окончил исторический факультет и засел за работу «Откуда пошло название Русь». На двух или трех сотнях страниц оспаривал соответствующую теорию академика Анны Панкратовой. С утра работал в Исторической библиотеке, во второй половине дня сидел за письменным столом, стучал на пишущей машинке. Где эта рукопись — я не знаю. В его остротах и шутках сквозила порой артистичность. Он был молчалив, но и чудаковат одновременно. Ходит по комнате животом вперед и поет — не песню, просто какие-то слова: «Скоро будет обед, обед не за горами, поставим на стол мы суп…» И так далее в том же роде.