Счастлив как бог во Франции - [46]

Тот остановился, словно обрадовавшись возможности перевести дыхание.

— Паровоз разнесло на куски. А первый вагон полностью сгорел. Похоже, там никто не уцелел.

— И что, огонь распространяется дальше по составу?

— Нет, огня не видно.

— Еще бы, ведь вагоны металлические. Сгорел только первый вагон, попавший под взрыв вместе с паровозом. Можно не опасаться, что огонь распространится на весь состав. Имеет ли смысл спасаться бегством? Если бояться огня, то я на вашем месте бежал бы вперед, чтобы укрыться в лесочке, где мне ничто не угрожало бы. По крайней мере, мне так кажется.

Махнув рукой, Реми добавил:

— Этот непобедимый рефлекс спасаться бегством при любой опасности! Это просто невыносимо!

Потом он обратился ко мне:

— Послушай, дружище, ведь в твоем чемодане наверняка не было ничего особенно ценного. Да и что ценного может быть в чемодане в наше время? Но наша встреча могла окончиться плохо для нас обоих, если бы ты не страдал от обжорства.

В вагоне-ресторане мы остались в полном одиночестве, все клиенты и обслуга давно исчезли. Реми вернулся к столику, с которым я так и не расставался все это время. Он снова вооружился вилкой и приступил к сыру, заказанному перед самым взрывом. Потом он неожиданно остановился и обхватил голову руками. Я увидел, что он умирает со смеху. Словно заразившись от него, я тоже расхохотался. Мне кажется, в этот момент мы оба думали об одном и том же. Мы могли воспользоваться происшествием, чтобы изобразить себя погибшими, а затем, сменив имена, начать совершенно новую жизнь. Но мы были уже слишком старыми для подобной авантюры. И мы просто принялись опустошать винные запасы вагона-ресторана.

Спасатели появились только поздно ночью. Реми к этому времени был мертвецки пьян, а я, наевшийся до отвала, чувствовал только, что у меня слегка кружится голова. Когда нас спросили, что мы тут делаем, Реми очнулся и ответил, заикаясь:

— Мы просто ожидаем, когда нам принесут счет.

После этой поездки мы никогда больше не теряли друг друга из виду, постоянно встречаясь вплоть до смерти Реми в 1963 году. Он разбился на машине на национальной трассе номер семь.

33

Клодин вышла из партии в 1956 году после венгерских событий. Чудовище показало в них свой подлинный облик. Для Клодин эти события оказались потрясением. Она осталась без детей, без партии, с весьма сомнительным семейным счастьем.

Образ Милы с каждым днем бледнел в моей памяти. Я отчаянно цеплялся за воспоминания, пытаясь сохранить их, но зыбучие пески уходящего времени делали далекий образ все менее отчетливым. Так всегда бывает с душевными ранами, исчезающими из памяти, чтобы умереть в глубине души. Так или иначе, но я продолжал жить.

Мое дело процветало. Но мое тело уже не могло полностью использовать имеющиеся у меня возможности. Теперь я старался не столько предаваться чревоугодию, сколько угощать своих друзей. И помогать крестнику. Его мать так и не вышла замуж. Они существовали вдвоем на ее скромную зарплату ночной дежурной, и жить им приходилось в дешевой гостинице в порту, откуда можно было видеть, как ранним утром в море уходят корабли. Она могла часами бездумно смотреть в пространство, не сознавая, что ждет оттуда возвращения своей потерянной любви. Я знал, что в любое время найду ее на этом посту. Каждый раз, когда дела приводили меня в этот город, я приходил к ним. Обычно это бывало ранним утром. Мы некоторое время болтали о разных пустяках, а потом я уходил, незаметно оставив на столе конверт, плотно набитый банкнотами и не позволив ей благодарить меня.

Торговля тканями часто заставляла меня общаться с живущими в Центральной Европе евреями, занимавшимися тем же делом. Это были скромные люди, всегда державшие слово. Они откуда-то узнали, что в годы войны я сражался с коричневой чумой, причиной их несчастий. У каждого из них можно было уловить в глубине глаз странное выражение, в котором печаль смешивалась с потрясением от свершившейся трагедии. Я постепенно смог преодолеть их недоверчивость, постоянно демонстрируя добродушие и жизнерадостность, а также беседами на определенные темы, которые я мог затрагивать только с ними. Наша близость рождалась крайне медленно, я создавал ее небольшими импрессионистскими мазками, которые позволяли им понять, что для меня годы войны тоже значили очень много. Особенно сблизился я с неким Яковом Вайнштейном, коммерсантом, приобретавшим у меня километры бархата и других дорогих тканей. Он считал, что честный человек не должен говорить о деньгах, и поэтому делал заказ в последний момент, когда я собирался уйти и уже надевал пальто. Он всегда испытывал неловкость при обсуждении денежных вопросов, хотя мы встречались именно для этого. Общаясь на протяжении ряда лет, мы постепенно сблизились и стали видеться чаще, чем этого требовали дела. Во время одного из совместных завтраков, обычно еще продолжавшихся в то время, когда у нормальных людей уже заканчивается обед, Яков заговорил о своем брате Натане. На несколько лет моложе Якова, он был известным историком. Жил он в Лондоне. По словам моего приятеля, он считался самым крупным специалистом во всем, что имело отношение к немецким концентрационным лагерям.