Счастье рядом - [80]

В тот вечер Андрей не решился сказать Хмелеву о самом главном, не решился и в последующие дни, но мысль об отъезде на юг приходила все чаще. И вот сегодня об этом заговорил Кондратов. Федор Митрофанович поднялся из-за стола и сказал:

— Будет время поразмыслить и о личных делах. Нельзя без конца мотать себе душу. Пойми, наконец, что счастье складывается не из одной работы. Или незаменимым себя считаешь? Все недосуг! А времечко-то бежит. Оно за нами да перед нами, а при нас его нет.

Разговору помешала Аля. Она вошла бесшумно, в пушистых войлочных туфлях и пестром фланелевом халате. Федор Митрофанович покосился на дочь, пережидая, когда она уйдет, но Аля не торопилась. Ни на кого не глядя и напевая про себя веселый мотив, она легко переступала по комнате, расставляя по своим местам стулья и смахивая с них невидимую пыль. В форточку, которую открыла она легким взмахом руки, врывался весенний воздух, весело трепал занавеску и теснил синюю толщу табачного дыма. А руки Али уже мелькали на комоде, мимолетно касаясь каждой фотографии, каждой фарфоровой безделушки, и они засверкали стеклом рамок и полировкой, словно освежились дождем. Внезапно руки переметнулись к столу. Андрей увидел тонкие белые пальцы, которые тотчас исчезли вместе с пепельницей, переполненной окурками. Вскоре пепельница возвратилась на прежнее место, сверкая бронзой и росинками водопроводной воды. Аля ушла, и мелодия, которую она напевала, зазвучала громко, весело и беззаботно. Она доносилась из комнаты Андрея вместе с глухим стуком передвигаемых вещей.

— И чего она расходилась, — нарушил молчание Кондратов, — вроде бы убирали с утра. — Помедлив немного, словно жалея пачкать вымытую пепельницу, он притушил в ней папиросу.

— Вот так, Андрей Игнатьевич, поезжай! Встряхнешься, подлечишься, а там видно будет. Что ни делается — все к лучшему.

2

На следующий день Андрей подал заявление об отпуске, которое Хмелев подписал не раздумывая.

— Если бы не подал сегодня, завтра выгнал бы сам. И чтобы больше не хромать!

Дела пришлось сдавать Петру Петровичу Мальгину.

— Ну как, Петр Петрович, напишем акт? — с напускной серьезностью спросил Андрей.

— Что вы, Андрей Игнатьевич! К чему формальности? Он навалился грудью на стол Андрея и преданно смотрел ему в глаза. — Наверное, совсем замучились? Уж вы там не спешите, лечитесь по всем правилам.

Забота Петра Петровича не тронула Андрея, но и не вызвала раздражения. Он хорошо понимал, что должен был испытывать теперь Мальгин. Ему хотелось одного — чтобы он понял, как надо идти по жизни, и не кривил душой.

— Буду лечиться, — сказал Андрей, — а ты не сдавай позиций.

— Не беспокойтесь! — округляя глаза, заговорил Мальгин. — Разобьюсь в лепешку, а позиций не сдам.

— Разбиваться не надо, — говорил Андрей, выкладывая из ящиков рукописи, — но работай с перспективой. Когда есть портфель, можно думать о качестве. Видишь, какие у нас запасы? — спросил он, подвигая Мальгину стопу передач. — Держись на таком уровне.

— Только так, Андрей Игнатьевич! А вы надолго?

— Трудно сказать...

— По путевке?

— Дикарем.

— Как же! — размахивая руками, завозмущался Мальгин. — Вам-то полагалось бы. И травма производственная и редакция — ведущая! А как с деньжатами? Может, одолжить? Я раздобуду...

— Обойдусь...

— Но все-таки, — настаивал Мальгин.

— Обойдусь, — повторил Андрей и, опираясь на трость, встал, протягивая руку.

Расчувствовавшийся Мальгин выпрямился и крепкими мясистыми ладонями сжал руку Андрея.

— Будем ждать, Андрей Игнатьевич! Уж очень с вами легко работать. Берите от медицины и от южного солнца все, что можно! Когда поезд?

— В двенадцать двадцать.

— Обязательно приду!

Андрей остановился и твердо сказал:

— Люблю уезжать один.

Глава двадцать четвертая

1

В любое время года хороша Москва. И в дождливый октябрь, когда радуги неона ломаются в черном асфальте. И в июле, когда далекие облачка парят над шпилями высотных зданий. И январским морозным днем, когда даже нескончаемый поток машин не в силах растопить пушистый настил снежинок. Но лучше всего этот город в мае, в ранние утренние часы, когда воздух легок и прозрачен, а на стенах зданий теплится бледно-розовый отсвет зари.

Именно таким утром приехал в Москву Андрей Широков. С неизменным походным чемоданом он вышел на привокзальную площадь и взволнованно окинул взглядом сверкавшие на солнце машины, бежавшие вдалеке троллейбусы и трамваи, первых цветочниц, которые уже толпились на пятачке возле фонарных столбов.

Симферопольский поезд уходил вечером, и Андрей мог вдоволь побродить по Москве. Миновав Красные ворота, он вышел на узкую и бойкую улицу Кирова. Все привлекало его внимание — каждая вывеска, каждая витрина, даже чистильщики ботинок — эти невесть как прижившиеся в Москве усатые, горластые люди.

На глаза попадались афиши театров, цирка, филармонии. На одной из них он неожиданно встретил имя Ирины Сахаровой. Афиша извещала о прощальном концерте фортепианной музыки, и это удивило Андрея. Уж не уезжает ли она из Москвы, а может быть, была нездорова?

Узнав в киоске Горсправки адрес, Андрей сел в такси и поехал на Котельническую набережную.