Счастье - [4]

— Дайте-ка мне руку, а то вы как привидение, — улыбнувшись, сказал Воропаев и услышал негромкое предупреждение:

— Смотрите, не разбейтесь. На фронте целым остались, а у нас смертельную аварию получить можете.

— Бывает. Пойдемте тише. Задыхаюсь я.

Рука об руку, они медленно, точно гуляя, поднимались вверх по улице, густой и пахучей, как аллея. Мертвые дома безгласно стояли по бокам.

Пахло отсыревшею старою гарью, и ни одно движение, ни один звук не давали о себе знать слуху, донельзя напряженному в столь неестественной тишине.

— Даже собак — и тех не слышно, — прошептал Воропаев. — И те ушли.

— Будете у нас жить? — спросила Лена. — Придется.

— С семьей или одни?

— Семья у меня — один сынишка семи лет. Ради него всю эту чепуху с переездом на юг задумал.

— Прихварывает?

— Да, — неохотно ответил он, чувствуя, что интерес, проявленный к нему этой женщиной, идет не от сердца, а от желания завтра обо всем информировать своего Корытова. — Плоховато вы тут живете. Этот Корытов ваш... — он закашлялся и остановился, — не нравится мне он, должен сказать.

Она перебила, тряся его руку:

— Не мог он вас, товарищ полковник, к себе пустить ночевать, ну, не мог, поверьте. В одной комнатенке — он, жена да двое мальчишек, спят на чем придется.

— Да нет, черствый он какой-то. Что же, в райкоме нельзя было устроить?

— Ничего он не черствый, — убежденно сказала женщина. — Да разве на вас угодишь? Едут и едут, одно — давай и давай: тому дачу, тому дворец, тому — не знай что... А кто б спросил, как мы-то живем! Хлеб через два дня на третий выдают, а сахару, жиров — я уж про них и забыла, а у нас тоже дети и тоже...

Она замолчала, точно боялась проговориться о чем-то, чего нельзя было доверить чужому.

— Или Сталину не так докладывают, — сказала она после паузы, и ему опять показалось, что она пожала плечами, — или я, право, не знаю, что такое. Все планы да планы, а мы, живые люди, где? Позаваливали нас этими планами свыше головы.

— Это вы своего Корытова благодарите. В хороших руках план — дело необходимое.

— Вам-то хорошо, которые без плана: дачу возьмете, сад при ней; глядишь, три яблони — и те, слава богу, каких-нибудь полторы-две тысячи за лето дадут. Вам можно критику наводить.

— Вы что же думаете, я фруктами торговать собираюсь?

— Все так делают...

Он промолчал. Женщина не продолжала разговора. Улица, круто поднявшись выше старых садов, стала светлее, просторнее. Далеко впереди мелькнул расплывчатый огонь костра.

— Вы, значит, вдовый, — произнесла женщина. — Ну, дело поправимое, — сказала она с шутливой иронией. — Нынче не смотрят, что старый, давай любого.

Его неприятно кольнуло, что слово «старый» она отнесла к нему как что-то бесспорное.

— А вы вдовая, незамужняя? — спросил он, готовясь ответить ей первою пришедшей на ум колкосгью и почувствовал, как дрогнула ее худая и тонкая рука с маленькими, грубыми, точно припухшими пальцами.

— Не знаю, — сказала она. — То ли вдова, то ли брошенная. Муж в Севастополе был. Три года ни слуху, ни разговору. Даже «похоронки» и той не прислали.

Долго шли молча.

— Вот ваш колхоз. Счастливо! Мне — в сторону, — услышал он наконец, и легкая рука спутницы отделилась от него. Белое пятно куртки ушло вправо и вверх.

— Спасибо вам!

— Ничего, не стоит...

На небольшой площади городской окраины, считающейся почему-то уже деревней, и в настежь раскрытых дверях магазинов, и на тротуарах, и посреди улицы, на узлах, сундуках, корзинах, и прямо на земле сидели и лежали прибывшие с вечерним пароходом люди.

Что-то беспорядочное было в облике этого случайного лагеря. Такая бестолочь бывает в коллективах, внезапно возникших без ясно видимой цели.

«Как в окружении, — мелькнуло у Воропаева. — Никакого порядка, никакой дисциплины».

Действительно, народ не отдыхал, хотя на дворе стояла ночь, но и не был занят определенной работой, а тревожно бодрствовал, как на пристанях или вокзалах, когда сквозь сон сторожат прибытие и отбытие всех пароходов и поездов, чтобы — неровен час — как-нибудь не проспать своего. Тут одни разогревали пищу, другие кормили измученную скотину, третьи беззаботно пели, а четвертые стояли толпой, кого-то поджидая.

Воропаев спросил, где председатель колхоза.

Ему указали на рослого красавца с пустым левым рукавом гимнастерки, орденом Красной Звезды и медалью за Севастополь, разговаривавшего со стариком в морском бушлате. Они махали друг на друга зажженными фонарями, о чем-то споря. Воропаев, не теряя их из виду, присел к костру.

Ужасно хотелось вытянуться — не просто лечь, а именно вытянуться — и заснуть. Но если нельзя было спать, он хотел бы тогда уж поесть. И как следует. По-фронтовому. Но развязывать рюкзак на виду у людей ему показалось неудобно. Он прилег у костра, положил голову на край рюкзака и закрыл глаза.

Ночь была сыровато-теплая, тихая, почти весенняя. Воздух лениво касался земли. -Пахло чем-то чудесным, южным и убаюкивающим, как стрекотня цикад.

«Замечательно...» — подумал Воропаев, засыпая, но все-таки взял себя в руки и даже привстал и поискал глазами председателя, но того уже не было.

Народ валил в сторону. Сидевшие у костров тоже поднялись и пошли за всеми, оставив на огне чугунок с картошкой.