Чтобы угодить матери, которая готовила его любимые блюда, он говорил с ней о событиях в мире, болтал о дорогих ее сердцу вещах, но мыслями был с Айсель.
«Вечером она пришла домой, разделась, приняла душ, забеспокоилась: где же задержался ее любимый муж, но не стала на этом зацикливаться», – думал он. Открыв компьютер и прочитав его письмо в электронной почте, она какое-то время проведет в безмолвии, пытаясь справиться с волнением, будет думать о том, что надо начинать искать мужа, звонить друзьям и в полицию. Так или иначе, он знал, что в конечном итоге на смену ее переживаниям придет глубокая печаль. Он беспокоился об Айсель, но потом вспомнил данное самому себе перед поездкой обещание: вырываясь из среды, которая его окружала, он постарается оставаться бесчувственным. Для некоторых вещей и жизнь коротка, однако чтобы выбросить из головы ушедшего мужа, потребуется немного больше времени. И чтобы найти силы для своего пути, порою надо сжигать мосты, как это сделал герой романа «Луна и грош» Чарльз Стрикленд, прообразом которого для Уильяма Сомерсета Моэма стал Поль Гоген. Он не считал себя таким же одаренным, как Стрикленд; но этот рыжебородый здоровенный человек мог послужить образцом достойного отношения к жизни. Да, надо воздерживаться от сверхчувствительности!
Ночью, оставшись один, он достал из кошелька все кредитки и разложил их в выдвижном ящике маминой швейной машинки «Зингер». Туда же он кинул свой паспорт с двухгодовой шенгенской и десятилетней американской визами. Больше у него ничего с собой и не было.
Он почувствовал моральное и материальное облегчение, словно сбросил балласт, освободился от пут, его душа поднималась вверх, парила, летала, а сердце наполнялось ветром радостных перемен.
В один из дней на заставе, под музыку, которая вырывалась с хриплым шумом из прислоненного к стене транзистора, Селахатдин рассказал историю про музыканта, игравшего на старинном инструменте – кануне. Сейчас в Стамбуле лучшим и самым востребованным исполнителем на кануне был молодой музыкант по имени Халиль, уроженец Газинтепе. В детстве отец приковал к его рукам железные грузы и так заставлял заниматься. Маленькие ладошки ребенка, с подвязанным к ним железным грузом, с трудом перебирали струны. На протяжении многих лет отец не разрешал ему снимать груз во время игры. Ребенок свыкся с таким положением и с каждым днем, несмотря на подвешенное железо, играл все быстрее и быстрее. Когда он вступил в период совершеннолетия, отец снял с его кистей железо. И сказал: «Давай играй теперь!» И руки Халиля, избавившись от железных пут, взмыли, как крылья, он почти их не чувствовал; десятилетиями тянувшие железную ношу руки парили над струнами кануна, и поэтому ему не стало равных!
Джемаль, вернувшись в село, чувствовал себя словно тот музыкант, избавившийся от двухлетних оков, но пока не понимал, что же ему делать с освободившимися руками. Сняв военную форму, патронташ, берцы и одевшись в гражданское, он чувствовал себя голым. Жесткий ворот мундира не натирал шею, на ногах нет пропитанных насквозь водой сапог; гуляя по селу, Джемаль не чувствовал силы земного притяжения. И руки, и ноги словно взлетали, он ощущал себя необычайно легким. Ладони тоже опустели: ни рации, ни винтовки G3, ни ручных гранат…
Когда он, безоружный, шел к автобусу, то был растерян и даже немного побаивался. Если боевики РПК перережут дорогу и начнется обыск, то чтобы понять, что Джемаль военный, им даже не надо будет заглядывать в его удостоверение личности. Люди, ведущие огонь с позиций, узнают друг друга среди тысяч. Вот и он, сходя с автобуса, мог получить свои девять граммов свинца. За столько лет суметь сберечься от пули РПК в горах, а, получив увольнение, быть убитым, словно беззащитный котенок, – это просто не укладывалось в голове! Обычно таких, как он, отправляли домой самолетом, чтобы не подвергать опасности. Но этот способ подходил для тех, кто призывался из больших городов – Анкары, Измира, Стамбула, а не для живущих, как он, поблизости.
Привыкший в военной жизни все планировать на ближайшую и дальнюю перспективу: рассчитывать каждый час, каждую минуту и то, как выдержать самые суровые испытания, Джемаль был охвачен чувством странного опустошения. Жизнь казалась безвкусной, как трава… У него возникло беспокойство: словно в этот момент в каком-то уголке его мозга появилось что-то плохое, и он никак не мог понять, что именно.
Конечно, он мечтал о гражданской жизни; ночи напролет крутил мысли, строил планы; однако все это словно заволокло густым туманом. Люди вокруг были чужими: шофер в солнцезащитных очках, его обильно наодеколоненный напарник, выходящие и садящиеся в автобус – все они были из другого мира, и что ему делать в этом мире, как себя вести, он не знал.
Слава богу, соседнее кресло пустовало. Джемаль вытянул длинные ноги и расслабился, устроив свое крупное тело наискось, сразу на двух сиденьях, однако полностью ложиться запрещалось. Он держался настороже – так, будто кто-то притаился на заднем сиденье. Даже задремав, внутренне он продолжал держать ситуацию под контролем. Когда помощник водителя коснулся его плеча, чтобы разбудить, он резко вскочил посреди автобуса, решил, что это сержант и ему пора заступать на дежурство. Всматриваясь напряженным взглядом в молодого человека и окружающих, Джемаль попытался осознать обстановку.
