Счастье и тайна - [4]

Может быть, я поняла это не в первую ночь после моего приезда, а позже. Возможно, так я объясняла себе причину того, что, не раздумывая, бросилась в омут своих отношений с Габриелом.

Но кое-что я узнала той ночью. Мне долго не удавалось заснуть, но наконец я задремала. Разбудил меня голос. В тот момент я не была уверена: наяву я услышала его или это было еще во сне?..

— Кэти! — в голосе звучала мольба и боль. — Кэти, вернись!

Я испугалась даже не оттого, что услышала свое имя, а оттого, с какой печалью и мукой оно было произнесено.

Сердце заколотилось так, что, казалось, этот звук разносится по всему молчаливому дому.

Я села в постели и прислушалась. Потом вспомнила, что уже был такой же случай и до моего отъезда во Францию. Я также внезапно проснулась ночью оттого, что мне показалось, что кто-то зовет меня по имени.

Почему-то меня стала пробирать дрожь. Я не верила, что это было во сне. Кто-то действительно позвал меня.

Я встала с постели и зажгла одну из свеч. Подошла к окну, которое я широко раскрыла перед тем, как лечь спать. Считалось, что ночной воздух опасен и окна надо держать крепко закрытыми, пока спишь. Но мне так хотелось дышать свежим воздухом с полей, что я пренебрегла этим обычаем. Я высунулась и посмотрела на окно прямо вниз. Там было как всегда тихо: это была комната отца.

Я пришла в себя: до меня дошло, что услышанный этой ночью и тогда в детстве голос — это голос отца. Отец кричал во сне, он звал Кэти.

Мою мать тоже звали Кэтрин. Я смутно помнила ее, но не как человека. Я помнила ощущение ее присутствия. Или я это уже придумала? Мне казалось, я помню, что меня крепко держат на руках — так крепко, что я кричу, потому что не могу дышать. Потом это прошло. Кажется, больше я ее никогда не видела, и с тех пор никто не догадался приласкать меня.

Так вот почему мой отец был так печален! Может быть, несмотря на прошедшие годы, ему все еще снилась та, которая умерла? Или что-то во мне могло напоминать ему любимый образ. Это было бы естественно. Да, наверное, так и было: мой приезд оживил старые воспоминания, старые печали, которые лучше было бы забыть…

Как тянулись дни! Как тихо было в доме! Здесь жили старые люди, чьи жизни принадлежали прошлому. Я чувствовала, что, как и раньше, во мне зреет протест. Я была в этом доме чужой.

С отцом мы встречались за едой. После этого он уходил в свой кабинет писать нескончаемую книгу. Фанни ходила по дому, отдавая распоряжения жестами и взглядами. Она была немногословна, но могла очень красноречиво прищелкнуть языком или надуть губы. Слуги боялись ее как огня — она могла их уволить. Было известно, что она держала их под постоянной угрозой: если она их выгонит, то уж вряд ли кто-нибудь их наймет в этом возрасте.

На мебели никогда не было ни пылинки. Два раза в неделю кухня наполнялась ароматом печеного хлеба. Хозяйство велось слишком умело. Так что у меня чесались руки разрушить этот порядок.

Я скучала по своей школьной жизни — ведь по сравнению с той, что я вела в отцовском доме, она была полна волнующих приключений. Я вспомнила комнату, в которой мы жили с Дилис Хестон-Браун. Внизу был двор, откуда всегда доносился звук девичьих голосов, время от времени звенел звонок, сообщая всем ощущение веселой общности; у нас были общие тайны и радости, свои драмы и комедии, принадлежащие той жизни, которая с расстояния казалась притягивающе беззаботной.

Несколько раз за эти четыре года меня брали с собой на каникулы люди, которые сочувствовали моему одиночеству. Однажды я ездила в Женеву с Дилис и ее семьей; в другой раз — в Канны. Я запомнила не красоту озера и не самое синее море на фоне приморских Альп, а чувство семейной близости между Дилис и ее родителями, которое она принимала как само собой разумеющееся, что у меня вызывало тихую зависть.

И все-таки, оглядываясь назад, я понимала, что только изредка на меня находило чувство одиночества. А большую часть времени я гуляла, ездила верхом, купалась и играла в игры с Дилис и ее сестрой, полностью ощущая себя членом их семьи.

Однажды во время каникул, когда разъехались все ученики, одна из наставниц взяла меня на неделю в Париж. Это было совсем не то что отдыхать с беспечной Дилис и ее приветливой семьей. Мадемуазель Дюпон решила, что надо заняться моими познаниями в области культуры. Сейчас я со смехом вспоминаю эту сумасшедшую неделю: часы, проведенные в Лувре среди работ старых мастеров, поездка в Версаль на урок истории. Мадемуазель считала, что нельзя терять ни минуты. Но самым ярким воспоминанием этих каникул был ее разговор с матерью обо мне. Из него я узнала, что была «бедной малышкой, которую оставили в школе на каникулы, потому что ей некуда было ехать».

Было нестерпимо грустно услышать о себе такое, и я еще острее почувствовала свое одиночество. Нежеланная! Та, у которой не было матери, а отец не позаботился взять ее на каникулы домой. Но я быстро, как и все дети, забыла об этом — и очень скоро погрузилась в очарование Латинского квартала, волшебство Елисейских полей и витрин на Рю де ля Пэ.

Я вспоминала те дни с ностальгией, и причиной тому было письмо от Дилис. Для нее жизнь была прекрасна, ее ожидал лондонский сезон.