Сцены из жизни Максима Грека - [3]

— Сгину я тут, сгину, — вздохнул писец. — Все эти камни давят мне на грудь… Зачем стремился я замкнуться в этой келье? Что обрел здесь? Ничего! Самое важное нашли до меня другие, вот хоть кир[10] Иоанн, изучивший все до единой библиотеки… И что за радость мне возвращаться ни с чем в Венецию?

Он снова сел на сундук; склонившись над рукописью, продолжал читать:

«…нет там женщин и ничего такого, что вводит нас в искушение, нет дорогих украшений и тому подобного, разжигающего страсти ехидны и людей повергающего в смятение и смуты. Нет ни лавок, ни торговцев, ни базаров, ни смотрителей, ни судов, ни состязаний риторов, ни чванства, повелевающего свысока, как заблагорассудится; нет там ни рабов, ни господ…»

Николай читал, и губы его кривились, словно он отведал горького питья.

— Да он лжет! — вскричал он. — Обычный лжец! Одно ил двух: или он писал во власти наваждения, или желал ввести в заблуждение других.

Он отложил в сторону рукопись и, скрестив на груди тощие руки, понуро поплелся к двери. Был он высокий, лет сорока пяти, худощавый, в длинном темном плаще, голубых штанах и светлых кожаных сапогах. Давно не стриженные волосы падали на плечи. Чтобы они не мешали во время работы, он носил скуфью.

Николай вышел на галерею. Глянул вниз на маленький дворик, бичуемый ветром и дождем, словно корабль в бурю. Там не было ни души. Потом он заметил монашка: тот выскочил из церкви и, пробежав по белым плитам, спрятался, точно мышь, в своей келье.

Прижимаясь к стене, писец пошел по галерее с деревянной кровлей. Возле темного проема, поглотившего монашка, так же, как вчера и позавчера, на каменной скамье у двери неподвижно сидел старец, вперив взгляд в землю.

— Сгину я… сгину… — твердил Николай, расхаживая туда-сюда по галерее.

И снова ему вспомнился Триволис.

Когда в Ватопеде Николаю сказали, что Максим куда-то уехал, он не поверил. Подумал, что тот скрывается. За долгие годы, проведенные на Афоне, душа его, верно, тоже оделась в черное, не хочет он видеть людей. Но послушник Исаак Стридас однажды пустил Николая в келью к отцу Максиму, своему учителю. Было там множество рукописей, книг, фолиантов. Все, что печатали их предшественники во Флоренции, Милане и Венеции, словари, грамматики, географы, древние философы, историки, поэты, греки и римляне в соседстве со священными текстами, евангелиями, деяниями и посланиями апостолов, толкованиями отцов церкви, псалтырями. Попадались и другие книги, поновей, с печатью Новой Академии[11], якорем и дельфином, которые издавали они в типографии Альда, когда Михаил, расставшись с ними, уже постригся в монахи.

Стридас, привлекательный юноша, со светлыми глазами и волосами, исполненный почтения к ученому старцу, вынул из сундука и показал Николаю оды и каноны[12], сочиненные Максимом на Святой Горе. Писец узнал его руку. Округлые и четкие буквы, красивый почерк с годами не изменился. Николай внимательно читал рукописи. Пытался найти там следы нового, отпечаток минувших лет. Стихиры[13] отца Максима чем-то напоминали его келью: псалтыри среди философских сочинений, изданных Мануцием, христианство и античность. Олимп и гора Фавор[14], музы, хариты и херувимы, серафимы, ангелы…

Писец читал, покачивая головой. «Бедный Михаил, не смог ты обрести на Афоне того, чего желал, — подумал он, — но не успокоился, я вижу. В этой глубокой ночи ты подобен лампаде. Разве здесь тебе место? Ты, верно, страдаешь. Невежество Востока, должно быть, терзает тебя не менее, чем наглость и высокомерие Запада. Боюсь, что здесь, как и там, ты для всех остался чужаком».

— А как относятся к отцу Максиму другие старцы? — спросил он послушника. — Почитают подобающим образом? Питают любовь и уважение?

Стридас смущенно потупился.

— Сударь, я молод и неучен. Не могу знать…

Вот и подтвердились опасения писца.

— Кое-что я слыхал, потому и спрашиваю, — не без умысла сказал Николай. — Слыхал, что старцы недолюбливают отца Максима, с подозрением смотрят на него, сторонятся, точно чужого. Рясу он носит, но монахом его не считают.

— Знай, сударь, — твердо ответил Стридас, — святейший игумен кир Анфимий, святейший прот[15] кир Симеон и многие другие почтенные отцы из разных монастырей любят его. Не согласны с тем, в чем некоторые обвиняют старца. Дело-то вот в чем: те говорят, будто нигде в своих псалмах он не упоминает ни одну из трех божественных ипостасей. Посуди сам. Погляди величания, прочти канон Иоанну Крестителю, прочти оды отца Максима. Я посчитал: в тропарях[16], что ты держишь сейчас в руках, девять раз упоминается бог-отец, семь — матерь божья, пять — Иоанн Предтеча. Выходит, не правы старцы.

Николай опять склонился над рукописью.

— А часто отец Максим пускается в путешествия? — спросил он. — Подолгу не бывает на Афоне?

— Да, сударь. Много он путешествует.

— И куда ездит?

— На Север и на Юг. А иногда на острова Архипелага, на Кипр и в святые места. Всюду побывал, от христианских княжеств на Дунае до Аравии. Подолгу в пути, и подчас опасном.

Николай покинул Ватопед в уверенности, что так и не повидает своего друга. Путешествуя по афонским монастырям, огорченный, разочарованный беседами с монахами, часто думал он о Максиме. То, что он видел, было ему не по душе. Николай постиг простую истину: и здесь каждый монах подобен темному улью, в коем кишат самые обычные насекомые — людские страсти. Он удостоверился собственными глазами: отнюдь не таков порядок в православных монастырях, как изображают его православные писатели, фанатики, ослепленные ненавистью к католическому Западу. Начитавшись их сочинений, иное надеялся он увидеть на Святой Горе. Совсем иное. «Вот где корень всех бедствий нашего ученого брата, — размышлял он. — Мы много читаем, много пишем. Стараемся говорить правду. На бумаге запечатлеваем ее, Но теряем в жизни. Мы ведь полагаем, что и прочие поступают так же. Хотим, чтобы нам верили, и сами спешим поверить другим. Доверие ослепляет разум, уничтожает способность к суждению. Вот и обманывает нас наша вера. Там, куда мы идем, нет ничего: карабкаемся вверх, карабкаемся, наконец останавливаемся и видим, что пришли в никуда. Так случилось и с Максимом. Отрекся он от мирской жизни, а что обрел взамен? Теперь он еще в большем одиночестве, чем прежде, один посреди пустыни». Мысли эти, словно туча мошкары, сопровождали Николая повсюду, куда бы он ни шел.