Сцены из провинциальной жизни - [55]

Жаклин, по всем меркам, привлекательная женщина, более привлекательная, более тонкая, более светская, нежели он заслуживает. Правда заключается в том, что, если бы не соперничество между сестрами-близнецами, она бы никогда не делила с ним ложе. Он — пешка в игре, в которую играют эти двое, игре, которая началась задолго до его появления на сцене, — у него нет на этот счет никаких иллюзий. И тем не менее ему повезло, определенно повезло. Он делит квартиру с женщиной, которая на десять лет старше его, женщиной с опытом, которая во время своей работы в больнице Гая спала (по ее словам) с англичанами, французами, итальянцами и даже с персом. Если он не может претендовать на то, чтобы быть любимым ради него самого, то по крайней мере у него есть шанс расширить свои познания в области секса.

Таковы его надежды. Но после двенадцатичасовой смены в частной лечебнице, за которой следует ужин из цветной капусты в белом соусе, а затем вечер угрюмого молчания, Жаклин не расположена быть щедрой. Если она его обнимает, то делает это небрежно — ведь если двое незнакомцев заточили себя вдвоем в такое тесное и неуютное жизненное пространство не ради секса, то зачем же еще?

Дело доходит до критической точки, когда в его отсутствие Жаклин находит в квартире его дневник и читает то, что он написал об их совместной жизни. Возвратившись домой, он видит, что она пакует свои вещи.

— Что происходит? — спрашивает он.

Поджав губы, она указывает на дневник, который лежит раскрытый на его письменном столе.

Он вспыхивает от негодования.

— Ты не заставишь меня перестать писать! — клянется он. Это нелогичное заключение, и он это знает.

Ее гнев глубже и холоднее.

— Если, как ты говоришь, я для тебя такое невыносимое бремя, — говорит она, — если я нарушаю твой покой и уединение и мешаю тебе писать, позволь мне сказать, в свою очередь, что я ненавидела жизнь с тобой, ненавидела каждую минуту, и не могу дождаться, когда стану свободной.

Ему следовало сказать, что нельзя читать чужие личные бумаги. Вообще говоря, он должен был бы прятать свой дневник, а не оставлять там, где его могут найти. Но теперь слишком поздно, ущерб нанесен.

Он наблюдает, как Жаклин собирает вещи, помогает ей прикрепить сумку к заднему сиденью мотороллера.

— Я оставлю у себя ключ, с твоего разрешения, пока не заберу остальные вещи, — говорит она. Жаклин надевает шлем. — До свидания. Я действительно разочарована в тебе, Джон. Может быть, ты очень умный — не знаю, так ли это, — но тебе еще нужно повзрослеть.

Она нажимает на педаль. Мотор не заводится. Она нажимает снова, и еще раз. В воздухе запахло бензином. Карбюратор полон; остается только ждать, пока он высохнет.

— Зайди в дом, — предлагает он. Она с каменным лицом отказывается. — Я сожалею, — говорит он. — Обо всем.

Он входит в дом, оставив ее на улице. Через пять минут он слышит, как заводится мотор и как с ревом отъезжает мотороллер.

Сожалеет ли он? Конечно, сожалеет, что Жаклин прочла дневник. Но главный вопрос заключается в том, каков был мотив, заставивший его написать то, что он написал? Возможно, он написал это для того, чтобы она прочла? Не оставил ли он дневник со своими подлинными мыслями на столе, где она непременно должна была его найти, чтобы сказать ей то, что он не мог высказать в глаза, поскольку слишком труслив для этого? И вообще, каковы его подлинные мысли? В некоторые дни он чувствовал себя счастливым оттого, что живет с красивой женщиной или по крайней мере не живет один. В другие дни он испытывал совсем другие чувства. Так где же истина: это счастье, несчастье или что-то среднее между ними?

Вопрос о том, что позволено писать в дневнике, а что должно всегда оставаться окутанным завесой, — центральный во всем, что он пишет. Если он не должен выражать низменные чувства — негодование по поводу вторжения в его квартиру или стыд от своих неудач в качестве любовника, — то как же эти эмоции смогут когда-нибудь преобразоваться и превратиться в поэзию? А если поэзия не должна быть средством преобразования низкого в благородное, зачем вообще заниматься поэзией? Кроме того, кто может сказать наверняка, что чувства, которые он записывает в дневнике, — его подлинные чувства? Кто может утверждать, что в любой момент, когда его перо движется по бумаге, он — это действительно он? В какой-то момент он действительно бывает собой, а в следующий просто сочиняет. Как же он может знать наверняка? Зачем ему даже желать знать наверняка?

Вещи редко бывают такими, как кажутся, — вот что он должен был сказать Жаклин. Однако каков шанс, что она бы поняла? Как она могла поверить, будто то, что она прочла в его дневнике, — не правда, не низкая правда о том, что происходило в душе ее сожителя в их вечера тяжелого молчания и вздохов, а вымысел, один из многих возможных вымыслов, верный только в том смысле, в котором верно произведение искусства: верно себе, своим собственным задачам, — как же она могла в это поверить, когда чтение дневника подтвердило ее собственные подозрения, что сожитель ее не любит, что она ему даже не нравится?

Жаклин не поверит ему по той простой причине, что он сам себе не верит. Он не знает, во что верит. Иногда ему кажется, что он ни во что не верит. Но в конечном счете остается факт, что его первая попытка жить вместе с женщиной обернулась неудачей, позором. Он должен снова жить один, и это будет немалым облегчением. Однако он не может вечно жить один. Иметь любовниц — часть жизни художника: даже если он будет избегать ловушки брака, в чем поклялся себе, ему придется найти способ жить с женщинами. Искусство не может питаться одними потерями, тоской, одиночеством. Должны быть близость, страсть, любовь.