— Ну что ты мешкаешь? Быстрей!
— Веревки туги.
То ль мытарь, то ли брадобрей
взопрел с натуги.
Другой — то ль грек, то ль иудей
дрожит в испуге.
Тот недоверчив, этот глуп,
а этот робок.
Уставясь на тяжелый труп,
стоят бок о бок.
Слова застыли между губ,
как между скобок.
Он шел, невозмутимо тих
под сводом млечным.
Он звал не избранных — любых,
Он первым встречным
шептал, смущая души их,
о Царстве вечном.
Он понимал, смотря в тоске
на эти лица:
учителю в ученике
не претвориться…
Всходило солнце. Вдалеке
запела птица.
А удивился б он, когда однажды,
как ночью по нужде или от жажды
с постели встал, покинул ящик свой,
облекшись плотью, словно простыней!
«Рим кончился», — сказал бы он, глазея
на каменные соты Колизея,
где варвары роятся и жужжат,
в пыли огрызки мрамора лежат.
Пока в Аиде беглеца отыщут…
Туристы указательными тычут
и мыльницами щелкают, а он,
плутая, забредает в Пантеон.
Дом невредим, но нет знакомых статуй…
На досках лики, на столбе распятый,
Не тот ли? Да, тот самый… Так кому
теперь молиться? Видимо — ему.
Он шепчет: «Как усну теперь? Какие
приснятся сны? Где стены городские?
Где лупанарий, термы? Ну, скажи!»
Другая явь. Другие миражи.
Но сон кошмарный кончится. Ни страха,
ни горечи. И эта горстка праха,
развеянная временем, опять
в забвении спокойно будет спать.
Нам — саркофаг разглядывать в музее.
Ему — орать на играх в Колизее.
Империя незыблема. А мы —
лишь сон нелепый. Порожденье тьмы.
Зверь из бездны выйдет на нас, урча —
не поможет мальчик с пращой.
Нас пожрет железная саранча,
будет мор, и что там еще?
Пустоты грядущее торжество…
Или все свершилось давно?
Только мы не поняли ничего —
смотрим телек и пьем вино.
Пропустили шоу, сойдя во мрак,
и в уюте своих могил
говорим о конце, не услышав, как
ангел огненный протрубил.
Когда за окнами, тяжел,
январь пургу завертит,
я вспомню пляжный волейбол
за пять минут до смерти.
Хотя подумать о другом,
наверно, не мешало б,
но память легкая — бегом
за мячиком — без жалоб,
без лепетания, без слез
(кто это все услышит,
когда за окнами мороз
и смерть на стекла дышит!) —
туда, туда, за пять минут
успеть в поселок дачный,
где куцый пляж и мутный пруд,
но день такой удачный:
один из тех нескучных дней,
когда глазел на икры
партнерши, все мечтая с ней
сыграть в другие игры…
Но жизнь проиграна, и матч
уже отыгран, что ли?
И солнце, легкое, как мяч,
перелетело поле.
Какое безумье — на дачу зимой
приехать, и в сумрак уткнуться немой
(как рано темнеет, однако).
Какое кощунство — войти в этот дом,
обложенный снегом и скованный льдом,
и сесть посреди полумрака
в доспехах из пуха и ваты — смотреть
на весь этот ужас и думать, что смерть
имеет фамильное сходство
с зимою (так страшен не тающий снег
на этих ботинках) — вот тут человек
теряет свое превосходство
над миром прирученным, дачным — таким,
каким он придуман тобой, городским
мечтателем, севшим в июле
на стул со стаканчиком морса в руке…
Но кто этот умник, в январской тоске
сидящий на этом же стуле?
