Сборник стихов - [2]

Там нелюдимый скучный мизантроп,

Хранит сомнений прежних отпечатки,

Пунктир истертый тупиковых троп.

Присядь на миг. Свободная скамейка.

Прикуривай, напрасно не спеши,

На воробье облезла кацавейка,

Сегодня линька перьев и души.

Южное

Как тесен Рим! На цыпочки привстав,

Зеленый, от деревьев отраженный,

Кабальной меди выдохнул состав

В литой, набитый, грузный, многотонный

Чернорабочий август, перегрев

Терпения в зрачках бродячих кошек.

Как тесен Рим! На корточки присев,

В зазор фрамуги просится горошек.

Печалиться и печься ни к чему.

Засасывает празелень густая

В печей плавильных жаждущую тьму

Отснятый оттиск огненного рая.

Сквозь полароид в щель уходит Рим

Татуировкой на бумажном теле,

Он вспыхивает, да и мы горим —

Печальным светом поздних асфоделей.

Виктор Куллэ

* * *

В небе полно чаинок.

Речка на все времена.

Плещется о ботинок

меленькая волна.

Сядь, передернув плечи,

точно от сквозняка.

Эта водичка лечит.

Честно. Наверняка.

От любви, от распада,

одиночества от.

Из всего звукоряда —

пара прозрачных нот.

Чай, посильнее слова

плещущая вода.

Я не верю, что снова

вместе придем сюда.

* * *

О чем вы, птички? — Ни о чем.

Мы просто так.

Звук наудачу извлечем:

лови, простак!

Пой, как молитву перед сном.

Пытай умом.

Но все, что ты услышишь в нем, —

в тебе самом.

Авангард

Тому назад бессчетно лет

здесь был мой дом — но дома нет.

Близкие умерли по одному,

и дом похож на тюрьму.

Там, где весельем воздух мерцал

для неразумного сердцем мальца, —

изо всех щелей проросли

вещи. Они в пыли.

Надобно как-то прибрать этот хлам,

с мокрой тряпкой пройтись по углам,

все вверх ногами перевернуть,

форточку распахнуть,

просто проветрить. Просто понять:

что учудили отец и мать?

что здесь на мусорку? что для житья?

кто здесь, собственно, я?

Но недостанет сил — ибо он

волей собственной наделен.

Не расстается с вещами дом —

плюшкинский синдром.

Проще отдаться стихии слов

и запалить с четырех углов,

чем над таинственной силой вещей

чахнуть, что твой Кощей.

Вот и свершилось. Щекотно в груди.

Весело пламя тугое гудит.

Искры стреляют. Стены в дыму.

(Жаль, не видать никому.)

Что ж с обгоревшею бородой

ты, поджигатель, от пепла седой,

ищешь чего-то в мертвой золе,

каясь в невольном зле?

Все получилось! Теперь ты один

сам себе раб и сам господин.

Заново выстроишь все по уму.

Прочие ни к чему.

Вот ты в поту работы, но что ж

все узнаваемей твой чертеж

и прорастают новых взамен

контуры прежних стен?

Вновь собезьянничал? Сам виноват.

Может, не стоило рушить уклад.

Может, честнее с азов начать,

чем интересничать.

На пепелище родного стиха

то ли стружка, то ли труха.

Жуткие души сгоревших вещей.

Ничего вообще.

Игорь Булатовский

Виноградные стихи

Ты — стоящая в горле сладкая кость,

и ни выплюнуть, ни сглотнуть,

ты — идущая горлом красная гроздь

на давильне, сдавившей грудь,

знать, пора винограду в горла точил,

чтоб веселую кровь точил

из-под пяточек песни, сбившейся с ног

(по коленца в его крови),

только пятки сверкают: ну-ка, лови

нас, бегущих туда, где сок! —

бездорожьем багряно-родным, родным,

по бугристому дну грозы,

в ту долину, что выпьет махом одним

свет, придавленный тьмой лозы

так, что воздух нальется соком огня,

даже тени тень оттеня,

и в огне расслоятся, будто слюда,

зренья всхолмленные следы,

и по каждому слою каждой гряды

дрожь дословно сойдет сюда,

та до-словно прямая, точная дрожь,

проходящая напрямик

сквозь листву голубую — каменный нож,

черенку подносящий крик;

отверзающей точкой, черным нулем

окликающий весь объем

дождевой полусферы — тьмами дождя,

чтобы каждый камень и лист

был в округе стемневшей найден и чист,

«лист» и «камень» в себе найдя,

а потом потеряв их… — ветер, свищи

самого себя на ветру

в поле, чистом до боли, в поле ищи

вопля, во´ поле, слов — во рту,

что бросает на ветер эти слова,

догоняющие едва

тех, кто во´ поле по´лет свой ветроград

копьецами-крыльями, кто

превращает свой воздух сплошь в решето,

сквозь которое вверх глядят

в синеватые грозды жадные рты

пересохших перстных нулей,

потерявших по капле вкус высоты

и кричащих кому-то: «Лей!»

Александр Вергелис

* * *

Нет, наверное, рай — это все-таки город, не сад.

Что нам делать в саду, где унылые сливы висят?

На посмертный гамак променять эту улицу? Нет уж!

Я в кафе на углу буду вечность свою коротать,

пригубив капучино, я с шелестом нежным листать

буду нашу земную — смешную словесную ветошь.

Если можно все книги с собой невозбранно в багаж

запихнуть, отбывая в последний и главный вояж,

если можно однажды обнять собеседников милых,

если с ними вдоль этих домов бесконечно идти,

в сувенирные лавки вторгаясь гурьбой по пути,

я поверю, что смерть — это только трава на могилах.

* * *

Святой Себастьян со стрелой в животе,

Лаврентий с решеткой железной,

Андрей на кресте и безвестные те,

висящие в рамах над бездной…

Зачем эта нежная зелень плаща,

румянца внезапная алость?

Чтоб истый эстет понимал, трепеща:

для этого все затевалось.

Для этого крови и лимфы возня

уняться не может доныне.

Народу-то сколько! Орет солдатня,

кого-то казнят на картине.

А там собеседуют ангелы, им

как будто и вовсе нет дела

до этих разборок. И Бог, нелюдим,

ступает меж нами несмело.

* * *

С гвоздем возился Иоанн,

скользили клещи.

Зрачки и пятна рваных ран

чернели резче.

Озноб, сомнения, туман.