Сборник рассказов - [80]

Пока я снимал ботинки, бледный человек стоял рядом вжавшись в стену между картонных ящиков, почти полностью перекрывавших коридор. В ящиках лежали старые, зачитанные книги.

Я прокашлялся:

- Так как вас?

Он как-то замялся на месте, задышал часто и тут я понял, что он страшно не хочет говорить; вообще хочет, чтобы убирался я поскорее.

- Николай. - он еще прошептал несколько каких-то слов, кажется ругательств...

Но голос - интонация, когда называл он имя - он вырвал его из себя с надрывом, с шипением.

У меня уже начинала от нестерпимой, жаровой духоты кружиться голова; тут же - от голоса этого в голове что-то загудело.

Наконец, я снял ботинки и свое, покрытое грязевыми пятнами, пальто; стал оглядываться, ища вешалку и тогда этот человек сдавленно хмыкнул и опять с надрывом вырвал из себя:

- Ну, давайте... вот положу.

Он выдернул из моих рук пальто и, скомкав уложил на один из ящиков.

- Идите! - прошептал он и тут из-за двери, с лестницы раздался грохот железной банки и следом, едва слышное шипенье.

Николай вздрогнул и худые его плечи осунулись; он, кажется, хотел что-то сказать, да так и не сказал; повернулся, повел меня среди ящиков к единственной двери; с изъеденной временем и сыростью поверхностью.

С силой дернул за ручку и дверь стремительно распахнулась. Следом за ним вошел я в комнатку где тот болезненный, душный жар, что нахлынул на меня еще в коридоре - усилился многократно.

На столике горела лампа с металлическим ободком, и в тусклом ее свете стены с бесцветными, кое-где вылинявшими обоями казались нутром глубинного каменного мешка, близкого уже к лаве и оттого нагретого, но без всякого доступа свежего воздуха.

Мешок этот или гроб - как вам угодно! - давил своей узостью; застоявшийся воздух весь заражен был долгой болезнью. Невозможно было находиться в этом зловонном склепе - в сравнении с ним черная арка, продуваемая холодным ветром, казалось вовсе не плохим местом.

Николай уже прошел к широкому столу, щедро покрытому глубокими шрамами; плюхнулся на кресло, схватил подрагивающими руками один из многочисленных листов и напряженно склонился над ним, в пол оборота ко мне. При этом Николай посматривал на меня и едва слышно лепетал что-то...

Я понял, что крайне смущая и раздражаю его своим присутствием, и что он не читает вовсе этот лист, а только и ждет, когда же я уйду...

Скрипнула, запихнутая в угол маленькая кровать, которую почти полностью занимала полная старушка. Прошел к ней; поднял стульчик, что валялся на полу и усевшись; стараясь не морщиться от сильного зловония, что облаком повисло вокруг нее, спросил:

- На что жалуетесь?

Лицо старушки я так и не смог хорошенько разглядеть: в тусклых отсветах оно представлялось каким-то сморщенным блином.

Она вздрогнула; хотела что-то сказать, но так волновалась, что получалось только бессвязное бормотание.

- Может свет включить? - предложил я.

- Люстра не работает. - с надрывом выпихнул Николай, и тише - страстным полушепотом. - черт... эх... - потом еще отборные, страшные ругательства произнесенные, однако, столь тихо, что можно было подумать, что они только послушались.

Я взял безвольную, рыхлую руку старушки, пытаясь уловить пульс, как вновь услышал этот необычайно раздраженный, переполненный какими-то скрытыми, все время сдерживаемыми эмоциями голос:

- Что там?

- Пока мне еще никто ничего не говорил - вы, ведь, вызывали, так расскажите.

Николай провел дрожащей рукой по обтянутому кожей лбу и с дрожащем от досады голосом, стал то шептать, то говорить громко, опять таки с надрывом:

- Вот вы спрашиваете, а откуда я знаю? Вот знал бы, не стал спрашивать. Понимаете, вы ведь врач, а я - актер. Мне это знать не положено. Вот, вот... А вы что хотите знать... Она извелась совсем, от нее никакого покоя! Она все ночи громко стонет, так ворочается, бредит; ни работать, ни спать не дает... А днем бледная, ворчит, ворчит, все не пойми чего... Ну вот - а вы у меня спрашиваете; вы, ведь, врач, а я - актер...

- Это все от старости у меня. - глухим, замогильным голосом вымолвила старушка. - Все тело разваливается... уже помирать давно пора...

А Николай прошептал едва слышно:

- Вот-вот. - и вновь в напряжении склонился над своим листом.

- Так, ладно. - ободряюще улыбнулся я старушке. - Сейчас мы вас осмотрим; пропишем лечение...

- Ох... - тяжело простонала она и едва слышно прошептала. - Зачем же лечить то, зачем мне жизнь эта сдалась? Вот дал бы ты мне такой порошок, чтобы выпила я его да и не просыпалась больше.

- У меня такого порошка нет; да вам еще жить да жить... так покажите-ка язык... ага, теперь температуру померим. А вы пока расскажите, где вас боли мучают.

- Да что ты! - вяло отмахнулась она от градусника. - Все тело-то, говорю, болит и не единого живого то места не осталось... ни единого...

Николай резко придвинул свое кресло к столу, с силой вдавил в деревянную поверхность свой лист и вновь зашептал что-то...

- У вас так душно - вы бы форточку чуть приоткрыли - свежий воздух болезнь гонит. - предложил я.

- Ну да... да! - как то взвился со стула Николай, подбежал к форточке и сильно ее дернул; распахнул полностью да так и оставил, вновь плюхнулся в напряженной, выжидающей позе за столом.