Сборник критических статей Сергея Белякова - [86]

Герой Константина Воробьева совсем не походит на героев современной “чеченской” прозы, плохо обученных, деморализованных призывников или циничных и, в общем-то, тоже деморализованных омоновцев, контрактников, офицеров, многократно преданных и обобранных собственным же командованием, с “гражданки” впитавших презрение к армии, начальству и самому государству.

Но курсанты Воробьева отличаются и от лейтенантов Юрия Бондарева. Герои “Горячего снега”, “Последних залпов” не пережили кошмарный абсурд первых месяцев войны, которая еще только становилась Великой Отечественной.

Виктор Астафьев попал на фронт уже в 1943-м и застал страшную, кровопролитную, но все-таки совсем другую войну. Мало общего у Воробьева и с героями Генриха Бёлля, для которых омерзительна не только война, но и сама военная служба, жизнь в казарме: “Кристоф подумал, что здесь он жить не сможет <…> его ум и душа окоченели, а тело слушалось лишь по привычке. <…> Ему мерещилось, будто за каждым углом болтается в петле самоубийца, и казалось немыслимым, что бывают люди, живые люди, которые могли бы просуществовать хотя бы несколько месяцев в этом застенке…” Фронт же сделал самого Бёлля убежденным пацифистом: “Нет ничего более безумного и преступного, чем война. <…> Я ненавижу войну, до глубины души ненавижу войну <…>. Но я ненавижу также и ад лазарета, ненавижу ад униформы, вообще любую униформу ненавижу как таковую”.

Герои Воробьева — капитан Рюмин, младшие лейтенанты Алексей Ястребов (“Убиты под Москвой”) и Сергей Воронов (“Крик”), рядовые курсанты — профессиональные военные. Они сами сознательно и добровольно выбрали эту опасную, но почетную и, наверное, самую “престижную” в конце тридцатых профессию. Жизнь в казарме, учения, стрельбы для них — нормальные будни. Они были убеждены в превосходстве Красной армии над любым “вероятным” противником. Они верили, что “огневой залп нашего любого соединения в несколько раз превосходит чужой”.

Здесь придется сделать отступление. При всей автобиографичности военной прозы Константина Воробьева его лейтенантов не следует отождествлять с ним самим. Воробьев видел раскулачивание, пережил голод в плодородной Курской области, лишь по счастливой случайности избежал ареста за юношеские антисталинские стихи. Его взгляд на сталинский режим и Красную армию не был наивным. Но своих лейтенантов он взял из действительности. Спортивная военизированная городская молодежь, комсомольцы, “ворошиловские стрелки”, верившие в превосходство советского строя, советской техники, советской военной организации над врагом, — тоже реальность: “…все молодое поколение вышло на улицу. <…> В одну ночь юноши и девушки поняли, что пробил их звездный или смертный час. От волнения они не могли оставаться дома. Им хотелось быть вместе, но не в семье. <…> Вдумчивые и взволнованные, они прощались с московскими улицами, дворами, друг с другом. Поколение шло навстречу своей судьбе”.

Кремлевские курсанты — высокие красавцы, элита, не полуголодные колхозники, не московские ополченцы. Армия их вовсе не отвращает, напротив, курсанты воспринимают службу едва ли не романтически. Вчерашний курсант счастлив, когда связной по ошибке называет его лейтенантом, подняв на ступеньку выше. Новенькие “фасонистые” сапоги младшего лейтенанта печатают первый снег. Капитан в кожаных перчатках легкомысленно помахивает стеком, команда “Воздух!” звучит четко и “торжественно-напряженно, как на параде”, поход напоминает курсантам тактико-инженерные занятия. Война не пугает. Фронт представляется курсантам “величественным сооружением из железобетона, огня и человеческой плоти”. Учебная рота идет на фронт.

Впрочем, романтику начинает разрушать реальность войны. Почему уже пятый месяц немцы продвигаются к Москве? Почему курсантов, будущих офицеров, пришлось бросить в бой, как обыкновенную пехоту?

Одна из ключевых фигур повести — капитан Рюмин. Прямой, высокий, “в талии как рюмка”. Курсанты подражали своему командиру, и он об этом знал. Но с первого же фронтового дня его авторитет неуклонно разрушается, а сам Рюмин превращается из молодого, ответственного и мужественного офицера в деморализованного старика. Курсанты встречают хорошо вооруженный заградотряд войск НКВД. Капитан сначала даже не понимает, что за отряд замаскировался в скирдах давно скошенного клевера, на кого направлены стволы “максимов”, и пытается навести порядок: “Что за подразделение? Командира ко мне!” Но сцена кончается унизительной проверкой документов у самого Рюмина и насмешливым приказом: “Давайте двигайтесь, капитан Рюмин! Туда двигайтесь!”

Все идет не так, как планировалось. На вопрос ротного, получат ли курсанты хотя бы пулеметы, командир полка отвечает: “Ничего, капитан!”

Абсурд войны открывается курсантам раньше, чем ее жестокость. Отряд еще не успел вступить в бой, а вокруг уже происходит что-то непонятное, необъяснимое. Вместо ожидаемых немцев курсанты увидели людей в советской форме, “шли они как-то зигзагами, рассеянно, мелкими кучками и поодиночке”, и курсанты было решили, что это просочились немецкие диверсанты.