Сборник - [109]

Прошло несколько месяцев, прежде чем он вошел в привычную колею. В восемь пролетали дрозды, направляясь в Умбрию обклевывать оливы, — он это знал и сидел, готовый, чуть что, захлопнуть сети. Потом выходил из шалаша и ощупывал точок под сеткой — нет ли там каких-нибудь пичужек, кроме шпарковых. Наконец пришла удача: за неделю он поймал шесть птиц пересмешника, двух дроздов, щегла и двух скворцов. Можно сказать, всякой твари по паре.

Как-то вечером, уже собираясь кончать охоту, он услышал в небе хриплый монотонный крик, душераздирающе резкий и прерывистый. Наверно, это была очень большая птица. Его обострившийся слух различил удары крыльев и даже скрип суставов. Высунув голову наружу, он уставился незрячими глазами в далекое небо. Какое-то черное пятно шевелилось в потемках его глазниц, постепенно принимая форму одиноко летящей птицы. Теперь он ее ясно видел. Птица была странная, похожая на журавля. Редкими взмахами крыльев она удерживала в воздухе свое тяжелое, роняющее перья тело. Он не знал, чему больше радоваться — огромной птице, которая приближалась к сетям, или вновь обретенному зрению. Два чувства слились в единое ощущение счастья. Но ликовать сейчас было некогда. Птица медленно снижалась. Шпарковые, не дожидаясь, пока их подергают за бечевки, шумно били крылышками и щебетали все громче и возбужденнее. Должно быть, от страха. И вот большие крылья заслонили свет. Буби вдруг вспомнилась прямоугольная башня в Труиллио, вся облепленная аистами.

Темнота заполнила шалаш, поглотив руку Буби. Он попытался ухватиться за камышовую стенку. Птицы на точке внезапно смолкли, и небо втянуло в себя все звуки. Казалось, шалаш проваливается куда-то и Буби тоже падает в безмолвную пустоту. Никогда он так долго не падал. Все превращалось в сон.

СЕМЬ ПОСЛАНИЙ

мэру моего родного городка и всем другим мэрам,

написанных мною, Тонино Гуэррой, гражданином Сантарканджело

1. Господин мэр!

Эта площадь, вернее, эти стены остались прежними. А вот жизнь со временем изменилась. Мне придется начать издалека, чтобы добраться до сути моих посланий. Раньше здесь были поля и сады, а потом это место отгородили для поселян, оставивших свои средневековые домишки на холме. И тогда все бабочки и жуки, осы и птицы покинули этот островок, ставший перекрестком для встреч и рукопожатий, для машин и велосипедов. Помнится, в детстве я еще видел, как ветер вздымал на Центральной площади пыль, а зимой сне что-то шептал небу и приглушал шумы. Тогда люди стояли на площади, прислонясь к стенам домов либо под портиками, и любовались этим праздником, объединявшим тела и сердца. Теперь порадоваться этому чуду можно лишь из узких прямоугольников окон и через стекла машин. Кто способен собрать нас на Центральной площади? Какой набат может созвать нас, чтобы мы, как прежде, все вместе насладились этим дивным зрелищем? Снег — не для одинокого человека, засевшего в своей клетке страха.

2. Господин мэр!

Однажды на этой площади пасся лев, сбежавший из цирка «Орфей». Он до смерти напугал охотничьих собак своим запахом дикого зверя. Тогда все ружья городка высунулись из окон и открыли огонь по льву, величественно возлежавшему под памятником павшим, словно он и сам был частью скульптурной группы или же подражал позам каменных львов, которых мельком видел перед порталами старинных соборов. Льва поджарили и съели, и жители моего Сантарканджело, сытые и довольные, беседовали об Африке, сидя на стульях у дверей кафе. Так что же мне, дожидаться, пока появится носорог, чтобы снова увидеть счастливое единение городка?

3. Дорогой мэр!

Я помню эту площадь в августе 44-го. Тогда по ней шли и шли волы, которых немцы гнали в Равенну, чтобы потом разделанными отправить в города оголодавшей Германии. Когда залитая солнцем площадь опустела, на ней остался лишь сухой навоз, и в этом общем горестном смятении живодер, по приказу коммунальных властей, упорно пытался поймать бродячую собаку. Какое нелепое подобие порядка в этом истерзанном мире! Я прятался за колонной, и мое сердце полнилось любовью к собаке, которая рылась в густом навозе, ища еду. Вот-вот веревка с петлей взовьется в раскаленном воздухе, но я криком вспугнул пса, и он понесся к реке. Но тут винтовка фашиста уперлась мне в спину, и я поплелся по площади, заарканенный безграмотным наемным убийцей. Тогда безлюдье на Центральной площади было понятным.

4. Господин мэр!

После войны пыльный товарный состав высадил меня на станции, и я, с таким опозданием вернувшийся из неволи, отправился пешком домой. У дороги оркестр играл победные марши, а возле памятника павшим люди мочились в надраенные до блеска сапоги, снятые с недавних мучителей. Из дома я сразу же пошел на Центральную площадь и здесь впервые увидел неоновые трубки и еще у дверей двух кафе металлические стулья, вместо прежних — складных, из дерева. Но люди опять сидели на этих стульях, собравшись вместе, чтобы начать новую жизнь. Несколько лет спустя многое изменилось: ворон распластал в небе черные крылья, и в уши к нам со свистом ворвался страх.

5. Господин мэр!

Я по-прежнему меряю все расстояния от Центральной площади. Даже когда уезжаю в Москву или в жаркую Грузию, я отсчитываю расстояние от Центральной площади. Ведь я знаю, что те километры, которые я в детстве проделал пешком или на велосипеде от площади до моря, от площади до первых холмов, и есть самые главные. Что может быть длиннее путешествий воображаемых либо неподвижных — в кресле самолета?! Но важнее всего первые километры, отмеренные ногами, я и сейчас долго думаю, прежде чем пуститься в путь от площади до моря. Легче принять решение отправиться на экватор или на Северный полюс — ведь эти расстояния принадлежат магии.