Сборник № 2. Борьба за физическое мировоззрение - [35]

Стюарт Милль тоже признает, что нельзя говорить об истинности гипотезы, раз что другие могут быть поставлены на ее место, но он указал на случай, когда такая подстановка становится невозможной и только одна из предложенных концепций способна истолковать известные явления. Каковы, однако, признаки, которые позволили бы узнать, что мы имеем дело именно с таким случаем? По-видимому, наиболее характерным примером является для Милля Ньютоново тяготение, не только, – как говорит Милль – объясняющее законы Кеплера, но и обратно – требуемое ими. Наш предшествующий разбор позволяет уразуметь, насколько этот пример мало подходящ. С одной стороны, законы Кеплера – не простые явления, а, напротив, очень сложные факты, имеющие смысл только в среде целого ряда теорий, определений и постулатов, а с другой стороны – переход от этих законов к закону Ньютона совершается, как мы видели, посредством выбора такого рода определений, что только благодаря им новый способ выражения становится в точности эквивалентным старому. Можно, разумеется утверждать, что при наличности определенных понятий одна только Ньютонова форма закона тяготения отвечает Кеплеровым законам; но при этом следует помнить, что вопрос об объективной истинности Ньютонова тяготения остается совершенно в стороне и пример Милля теряет все свое значение.

Но если нам нельзя говорить об истинности гипотезы, то, быть может, окажется позволительным считать ее окончательно приобретенною для науки? Разумеется, но только в известном смысле и при том условии, что она сделается удобным языком для передачи объясняемых ею обобщенных фактов. Пожалуй скажут вместе с Авг. Контом, что в таком случае отчего не избавиться от нее вовсе, как от лишней оболочки? Но это не совсем то же. Совокупность понятий, вошедших в привычку (как, например, колебания эфира) представляет то ценное удобство, что вносит единство в серию разрозненных положений. Что же касается опасности, что этот язык может нам внушить веру в скрытые под словами химерические сущности, то стоить ли пугаться ее? Кто из геометров думает еще о том, чтобы лишить себя таких выражений, как действие силы, притяжение, отталкивание, под тем предлогом, что в его уравнения входят только символы, лишенные всякого реалистического значения? Ничто не препятствует стало быть, например, теории колебаний лечь в основу некоторой новой главы рациональной науки, предметом коей явилась бы совокупность известных нам явлений, или тех, скрытых в будущем, фактов, которые могут быть выражены в терминах этого языка. Причем, конечно, эта глава немедленно закончилась бы и уступила место другой, содержащей другую теорию, как только представилась бы нам группа новых фактов, приспособление коих к языку колебательной теории оказалось бы чересчур сложным. И так далее, без конца. Но при таком, ничем не ограниченном, следовании теории, не нужно ли нам опасаться, что для поддержания их соответствия с фактами не всегда окажется достаточным добавлять новые концепции, а придется иногда переделывать главы, считавшиеся окончательно завершенными? Где взять уверенность, что хоть бы одна из этих глав навсегда останется огражденной от всяких переделок, даже такая древняя и классическая глава, как рациональная динамика, или, восходя еще выше, как геометрия? Один пример больше поможет разъяснению этого вопроса, чем всякого рода комментарии. – Как известно, Лобачевский построил геометрию, развивающуюся наподобие обычной, но основанную на иных аксиомах. В этой геометрии сумма углов треугольника меньше двух прямых и разница между этой суммой и двумя прямыми тем значительнее, чем больше по своей величине треугольник. Был поднят вопрос, нельзя ли измерить углы некоторого гигантского треугольника, вершины которого были бы заданы определенными астрономическими пунктами: спрашивается, можно ли было узнать таким образом, вычислив сумму этих углов, кто прав, Эвклид или Лобачевский? Задуманный опыт не был выполнен, и хорошо сделали, что не приступили к нему. Если бы он привел к ощутительной разнице между найденной суммой и двумя прямыми, то единственным допустимым выводом был бы тот, что следует изменить кое-что в совокупности понятий, в которую входят, правда, и Эвклидовы аксиомы, но где находятся также множество теорий, без признания которых самый опыт не имел бы смысла; и, конечно, прежде чем изменять нашу старую геометрию, перевернули бы вверх дном эти теории; в частности скорее отказались бы от постулата о прямолинейном распространении света12.

Таким образом, рациональная наука, вырабатывая свои последовательные главы, устанавливает между ними своего рода иерархию и ученые, по молчаливому соглашению, располагают эти главы в таком порядке, что всякое изменение должно скорее коснуться последующей главы, чем какой бы то ни было из предшествующих. Если же принять во внимание, что строение теоретической науки, вырастая, в то же время невероятно расширяется, и что понятия, составляющие элементы ее последних слоев, бесчисленны и крайне сложны, то сама собою напрашивается вероятность, что все будущие поправки все более будут сосредоточиваться именно на этих последних элементах и что теории, образующая древнейшие ярусы здания, могут считаться вполне огражденными от каких бы то ни было противоречий. Среди же этих теорий первое место принадлежит геометрии. Можно сказать, что для нее вероятность превращается в достоверность и современный ученый имеет право заявить, как заявляли некогда греки (но в ином смысле), что геометрические истины вечны. Еще один шаг в этом возвращении к первым основам рациональной науки привел бы нас к постулату, который помог нам составить самое определение теоретического знания, – к постулату, что в вещах имеются неизменные отношения; – и так как даже геометрия должна бы была исчезнуть раньше этого постулата, то мы можем смело сказать, что он способен пережить всю науку, взятую вея целом.