Сборник № 17. Современные метафизики II - [20]

Мы видим, таким образом, что, хотя в критике эмпиризма Грина обнаруживается влияние и Канта, и Гегеля, но в общем строе его философии видна своеобразная концепция, дающая ему право на признание за ним той степени оригинальности, какая может быть характеризована его же словами, отнесенными к другому мыслителю. Учение Грина оригинально «если не тем по истине высшим родом оригинальности, который появляется однажды или дважды в столетие, то тем, который обнаруживается в самостоятельном истолковании и приложении философской системы, отличной от нашего обычного образа мышления».

Грин упрекает гегельянцев в том, что они делают неоправданный скачок, отожествляя абсолютное с субъективною мыслью. Этот упрек совершенно верен, так как он указывает на главное заблуждение Гегеля и на источник неудачи, постигшей его философию. Но по ознакомлении с учением Грина невольно возникает вопрос, вполне ли свободно и оно от такого же упрека. Нет ли и в нем неоправданного скачка от ограниченной человеческой индивидуальности к определению Бога, скачка, быть может, менее смелого и решительного, чем скачок Гегеля, но во всяком случае, столь же неоправданного? И действительно, если мы вникнем в философские построения Грина, то найдем в них даже не один, а целых два таких скачка – один в переходе от сознания к самосознанию и другой – в переходе от индивидуального самосознания к мировому.

По Грину реальность есть сознаваемое нами отношение между чувствами (ощущениями), сознание же как наше сознание, предполагает и сознание субъекта, я, т. е. самосознание. Что сознание, как акт объективный, предполагает слитно с собою известную степень самосознания, это, конечно, справедливо. Но самознание развитое, достигшее понятия себя как субъекта, отчетливо отличаемого от объекта, есть уже высшая ступень сознания, которую нельзя отожествлять с сознанием вообще. На этой ступени мы выделяем часть сознания как себя, противополагая ее другой части сознания, как своему объекту. Объект и субъект оба сознаются нами; но первый сознается как сознаваемый, а второй как сознающий, как та индивидуальная сфера, в которой и для которой совершается смена объектов. Чтό именно составляет содержание этой индивидуальной сферы сознания, т. е. что такое субъект сознания, – решение этого вопроса само проходит ряд стадий развития от грубого самосознания дикаря, для которого я есть он сам в полном составе его телесной и духовной организации, до самосознания спиритуалиста, для которого я есть его душа, и напоследок до самосознания кантианца, для которого самосознание есть бессодержательное «я мыслю», сопровождающее всякую нашу мысль. Но в чем бы ни полагалось содержание понятия субъекта, он мыслится как нечто постоянное, в области сознания которого сменяются объекты, то входящие в него, то выходящие из него. Откуда входят и куда исчезают эти объекты, остается неизвестным. Но, во всяком случае, входящих объектов не было ранее в области самосознания, а исчезающее субъекты не остаются в ней; и это обстоятельство неминуемо внушает человеку мысль о чем-то внесознательном, о мире, сущем независимо от его индивидуального сознания. Возможно, что философия впоследствии обнаружит ложность этой мысли; но что эта мысль есть, и что она есть мысль неистребимая, доказывается всеобщим опытом человечества, так как и самый крайний субъективист в жизни неизменно руководствуется ею. Поэтому началом мышления о реальности служит не определение последней как отношения между чувствами, а как независимой от нашего сознания и чуждой ему вещи, и прежде чем сказать, что всякая реальность есть реальность только для сознания, надлежит опровергнуть это всеобщее убеждение человечества, чего ни Грин, ни другие субъективисты не делают. Причина тому состоит именно в том, что они не различают, как должно, сознания от самосознания. Для сознания в его начальной стадии существуют, без сомнения, лишь состояния чувственности, т. е. соотносящиеся между собою ощущения; но для этого сознания нет ни субъекта, ни объекта, следовательно, нет и различия субъективной и объективной реальности. Лишь для самосознания, которое разграничивает субъекта от объекта, возникает вопрос о том, откуда берется объект и куда он исчезает. Сказать, что он берется из сознания и уходит обратно в сознание, конечно, нельзя, так как до его появления его еще нет, а после исчезания его уже нет в сознании. Сослаться на то, что объект есть воспроизведение состояния, прежде бывшего в сознании, также невозможно; ибо где хранится это состояние до своего воспроизведения, если вне сознания нет ничего? Несомненно также, что он не производится субъектом, так как производящей силы в субъекте мы не усматриваем. Таким образом, мы находимся здесь на границе неведомого. Это неведомое субъективисты просто отрицают, и на вопрос об основаниях такого отрицания указывают лишь на то, что за границы сознания мы не имеем права выходить. Но ведь вопрос именно в том и состоит, имеем ли мы это право, и потому решать спор таким способом значит принимать доказуемое за посылку доказательства. Отрицание этой посылки немыслимо, утверждают субъективисты, так как всякая мысль есть мысль о чем-либо, находящемся в сознании. Но если так, то каким образом возможно, чтобы существовала и притом неустранимая мысль о внесознательных вещах? В приведенной выше выписке из Кэрда говорится: «Пытаться мыслить существование, которое прежде и вне мысли, некоторую «вещь в себе», для которой мысль служит только зеркалом, самопротиворечиво, так как эта вещь в себе постижима лишь мыслью и существует только для нее. Мы должны мыслить ее прежде, чем приписывать ей существование вне мысли». Но кто же когда утверждал, что мысль о вещи в себе не есть мысль, а есть самая вещь в себе? Вопрос лишь в том, сопровождается ли эта мысль убеждением в том, что вещь в себе существует независимо от мысли. Если сопровождается, то, значит, мысль о вещи в себе возможна, и, стало быть, невозможно ссылаться в доказательство ложности этой мысли на ее немыслимость.