Сборник № 13. Современные метафизики I - [28]
Учение Ренувье о монадах есть плюралистический идеализм в чистом виде. У Лейбница множественность монад все же связуется высшим началом – Богом. Самое понятие монады у Ренувье глубоко отличается от Лейбницева. По Лейбницу, монада – беспространственный Gedankencentrum, функционально связанный с организованным телесным агрегатом. У Ренувье этот момент беспространственности сознания совершенно исчезает. Если признать, что все чувственные содержания субъективно пространственны для сознания, то все же остается совершенно неразъясненным Ренувье, в каком пространственном отношении находятся между собою непространственные элементы мышления двух обособленных монад? На подобный вопрос у Ренувье едва ли найдется определенный ответ, да он и не ставит такого вопроса. Происходит это, думается мне, потому, что Ренувье понимает человеческое мышление под влиянием Юма слишком сенсуалистически и номиналистически. Что познание заключает в себе нечувственные и непространственные моменты, и что сознание в этом смысле – непространственный центр мысли; что не сознание находится в пространстве, а пространство в сознании – это остается совершенно чуждым его пониманию природы духа.
Каков генезис этого замечательного философского построения? Хотя биографии Ренувье, в которой можно было бы познакомиться с его личностью и с конкретными подробностями его жизни, еще нет, но ход его философского развития описан им самим. Повидимому, это была тихая жизнь, проведенная всецело в размышлениях над философскими проблемами. Ренувье упорно, самоотверженно искал решения основных вопросов познания и этики. Его труд громаден. Это – целая библиотека ценных произведений по всем отраслям философии. В своих беседах незадолго до смерти он говорил: «Могу не без гордости сказать, я много потрудился – это делает мне честь». Три черты в его духовном складе бросаются в глаза: рационалистическая складка ума в смысле метода изложения с одной стороны, и иррационалистическое убеждение в важности веры и преклонение перед моральной свободою человечества и отдельного человека, с другой. Подобно Конту, Ренувье окончил (в 1836 г.) Ecole Politechnique. На школьной скамье он увлекался идеями Сен-Симона и мечтами об «абсолютном синтезе». Позднее он относится отрицательно к утопическим фантазиям в политике и не основанному на положительном знании произвольному построению в духе абсолютного идеализма в философии. Он в юности, как и Спенсер, был инженером, но после 1836 г. углубился в изучение философии и прежде всего его увлек рационализм – он изучил Декарта, Мальбранша, Лейбница и Спинозу и написал о Декарте сочинение на премию, удостоенное почетного отзыва. В середине сороковых годов он опубликовывает очерки истории новой и древней философии и сотрудничает в «Encyclopedie» Пьера Леру и Жана Райно.
В сороковых годах он развивает мировоззрение, которое можно назвать его первой философией. Нужно сказать, что к этому времени он уже познакомился с Кантом. В этой первой философии обнаруживается незрелое сочетание философии веры, Канта и мистического пантеизма. Очевидно, скептицизм глубоко поразил душу Ренувье, он проникся убеждением, что без веры не может быть не только морали, но и науки. Поэтому ей должно быть отведено важное место в познании. Как же мы должны понимать истинно сущее? Во что мы должны верить? Ренувье, под влиянием, быть может, философии тожества, по примеру мистиков, Джордано Бруно провозглашает мысль, что истинно сущее самопротиворечиво, иррационально, Бог зараз и творец, и предвечен миру, и неизменяем и действен, и конечен, и бесконечен. Эта точка зрения – мистическая по существу, ибо она сверхлогична, – по форме характеризовалась Ренувье, как широкий эклектизм. Слово это, благодаря Кузену, было весьма популярно в 1842 г. Позднее Ренувье ни к одному направлению мысли не относился с такою ненавистью, как к эклектизму «профессоров на жалованьи», как он выражался. Но его эклектизм, мистический в основе, был, при всей несостоятельности, искренним и не заключал в себе того оттенка банальной риторики, который имела школа Кузена. Однако, такое мировоззрение не могло удовлетворить Ренувье. Его продолжали мучить, с одной стороны, противоречия внутри самого познания, с другой – моральные стремления создать такое мировоззрение, которое удовлетворяло бы его идеям нравственной свободы человека. Положение его живо напоминало состояние духа Канта в 1769 г., когда Кант, терзаемый страшным разрушением наук, которым угрожал Юм, и стремлением примирить свободу воли со всеобщим детерминизмом, изобрел антиномии. Уже давно Ренувье беспокоила идея бесконечности, она представлялась ему самопротиворечивой при изучении дифференциального исчисления, она же снова выплывала перед ним в образе антиномий Канта. Правильное решение этих антиномий сразу дало бы правильное решение математической проблемы бесконечного – что удовлетворило бы рассудок. С другой стороны, тут с мотивом теоретическим сочетался и практический: оправдание такого миропонимания, где бы было место для свободы и творчества множественности духовных существ. Пантеизм, детерминизм, монизм, абсолютный идеализм стояли на стороне инфинитизма; монадология, плюрализм духов, свобода воли – на стороне финитизма. Ренувье сначала установил закон числа, а затем истолковал в духе его антиномии в пользу тезисов. Вслед за ошибочной логикой разума последовал страстный порыв логики чувств, и миросозерцание Ренувье было зафиксировано в форму финитизма, плюрализма, индетерминизма раз навсегда. Все последующее философское развитие его вплоть до завершения главного труда жизни: «Опытов всеобщей критики» (1854– 1864) было уже предопределено. Как это часто бывает, установка закона числа рассматривается самим Ренувье в его жизни в качестве решительного переворота («свет озарил меня»). Вторым моментом было ниспровержение трех идолов: субстанции, актуальной бесконечности и абсолютной необходимости. Таким путем Ренувье расчистил себе путь именно для такой интуиции мира, какая наиболее отвечала его натуре: мир – система разумных и свободных духов, арена для непрестанного творчества и совершенствования, нравственная ответственность возможна, ибо в мире нет никакой dira necessitas, мы не только составляем его, но в известной мере мы и делаем его.
