Савмак - [7]

И — реальность ли это? Продолжение ли сна?..

…Они долго лежали рядом, и тела их казались им чужими. И говорили.

О чем? Боги ведают…

…Потом Савмак ушел, и больше они не виделись…

Вопрос плавно поднялся в воздух и повис, медленно опускаясь вниз, чтобы, так и не достигнув пола, замереть в неподвижности и неуверенности.

Погребок накрыла тишина, страшная, натянутая до предела, вот-вот порвется. Вопрос вовсе не был неожиданностью, все знали, что его следует задать, что без решения этого вопроса все остальное не имело бы смысла, но все молчали. Вопрос продолжал висеть в неподвижности. Вопрос «Кто это сделает?»

Молчание не было окрашено страхом, скорее — неприятным чувством. Какое-то ощущение — сродни тому, что испытываешь во сне. Кажется тебе, что сорвался в пропасть, дрожь, неуверенность, и хочется проснуться.

Но вопрос прозвучал, и на него должно ответить. И Октамасад, скрипнув зубами, повторил:

— Так кто же?

Он, признанный вожак, стоял посреди погребка, и правая рука его с широкой и твердой ладонью упиралась локтем в колено ноги, которую он поставил на скамью. Кожаная рубаха, перепоясанная акинаком[1] в богато украшенных ножнах, туго обтягивала мощную, бугристую грудь. Октамасад, по-волчьи оскалясь, обвел глазами собравшихся.

Они сидели в напряженных позах. Их руки были чуть согнуты в локтях и сведены, а бицепсы распирали тесные рукава, словно каждый собирался нанести удар кому-то невидимому. Их лица были темны, а глаза опущены. Казалось, они боялись дышать — вдруг легкое движение воздуха у сомкнутых губ будет истолковано как ответ. Они сидели неподвижно и молчали. Тишину нарушало лишь еле слышное потрескивание светильников.

И Октамасад, в третий раз задавая вопрос, понимал, что ответа не будет. И тогда он разорвал тишину:

— Хорошо! Молчите! — он отшвырнул ногой скамью. — Пусть все будет как будет! Пусть здесь хозяйничает наместник Митридата, и можете лизать ему пятки!.. А я уйду!.. Я ухожу к царю Палаку! По крайней мере он, — сколот! А вы — вы не сколоты! Последний пьяница в порту храбрее вас!.. — Октамасад замолчал, тяжело переводя дыхание. Шрам на его лице, деливший щеку на две неравные части, стал темным.

Савмак медленно вышел из своего угла и подошел почти вплотную к Октамасаду. Октамасад чуть подался в сторону и невольно взялся руками за пояс.

Савмак молчал. Октамасад понял, что он хотел сказать, но криво усмехнулся:

— Что? Не успел прийти и уже струсил? Ты-то здесь и подавно не нужен. Без кого, без кого, а…

Савмак тихо, почти беззвучно сказал:

— Это сделаю я.

— Н-да? — процедил Октамасад. — Может, пойдешь к царю и поплачешься? Это ведь проще.

— Это сделаю я, — повторил Савмак.

Октамасад хотел еще что-то сказать, но, увидев лицо Савмака, сдержался. Ему стало не по себе. На лице не было видно губ. И глаза казались двумя черными кляксами. Такими глазами нельзя было смотреть, вернее, видеть. Только голос, вернее, шепот, вернее, шорох, прошелестел еще раз:

— Это сделаю я.

Октамасад сдавленно рассмеялся и похлопал Савмака по плечу.

Архонт Пантикапея и Феодосии, царь синдов, меотов и фатеев Перисад V — сморщенный, ссохшийся костлявый старик Перисад с выгрызенными невидимой крысой внутренностями — лежал на твердом неудобном ложе. Он лежал чересчур напрягши спину, упираясь затылком в изголовье. Он мог изменить позу. Но почему-то не делал этого. Он не изменил своего положения, когда во дворце царило ночное безмолвие. Он не пошевелился и тогда, когда это беззвучие было изрезано в куски криками, топотом, руганью.

Перисад знал, что это означает — возня, шум, падения тел, невнятные возгласы. Более того, он ожидал этого. Он сам — сейчас можно было признаться — сам готовил это.

Он готовил это, когда медлил с передачей власти над Боспором Митридату. Он готовил это, затягивая переговоры с Диофантом.

Зачем?

Вот этого Перисад не мог сказать точно. Может быть, изощренная, извращенная месть Митридату — щенку, сопляку, — отбросившему его, как отбрасывают камешек, попавшийся на дороге. «Не мне — значит, никому!»

Может быть, желание насолить Диофанту, грубому солдафону, даже не находившему нужным скрывать, что Перисад на три четверти мертв.

А может быть, захотелось поддаться искушению: стоя на краю пропасти, броситься вниз и увлечь за собой стоящих рядом и знать, что когда они, завывая от страха, достигнут дна, ты уже будешь мертв и на твоих устах будет мирная и добрая улыбка.

Так или иначе, он знал об этом, он готовил это, он ожидал этого, но не сейчас. Не сегодня. Он шагнул в пропасть — и тут же захотел зацепиться за край… И опоздал.

Не сейчас. Не сегодня. Через год, но не сейчас. Через месяц, через день, через… Не сегодня. Не при его жизни.

Он не думал, что это случится так скоро, так… Так неожиданно! Он надеялся еще посмаковать, насладиться ощущением своего падения и своей, почти уже потусторонней власти.

Можно было, вспомнив все до мелочей, понять, где же просчет. Можно было. Но Перисад обнаружил вдруг обширнейшую пустоту. И в этой громадной, необозримой пустоте он, гордившийся тем, что готов к смерти, он, с усмешкой глядевший на суету вокруг, он, старый циник Перисад, нашел с трудом одну-единственную мысль: прожить хотя бы сегодняшний день.