Савмак - [3]

— Мне жаль тебя.

Сухой, надтреснутый голос заставил Диофанта чуть вздрогнуть и обернуться.

— Я прикажу закрыть дверь. Тянет с моря, ты болен, царь.

— Не надо… — царь говорил, не разжимая губ. Собственно, губы лишь с трудом угадывались на его лице, на месте губ находилась еле заметная полоска, словно кто-то черкнул по дереву свинцовым стержнем. — Это хорошо, что с моря… Я люблю, когда с моря.

Его высохшее, уже почти съеденное болезнью тело с трудом угадывалось под тяжелыми складками одежды. Диофант некоторое время молча смотрел на это убогое вместилище едва теплящейся жизни, потом негромко хлопнул в ладоши. Тотчас двое рабов, серых от холода, неслышно двигаясь, внесли жаровню. Горящие угли лизнули полумрак багровыми языками отсветов. Рабов мгновенно поглотил туман.

Диофант снова повернулся к светлому, утратившему четкие очертания пятну двери.

— Хуже всего весной, — сказал царь, — весной и осенью, — помолчал и добавил: — Ранней весной и поздней осенью. Мне тогда хочется умереть. Не могу дышать… — голос царя прервался. Справившись с приступом, он повторил: — Не могу дышать. Воздух вдруг становится вязким и густым. Я чувствую, как он забивается в нос и в глотку. И становится все плотнее и плотнее. А потом все отвердевает… — Царь приоткрыл глаза и оценивающе посмотрел на широкую коренастую фигуру Диофанта. Его взгляд с неприязненным любопытством скользнул по мощной шее кулачного бойца, крепким ногам неутомимого наездника. — Сколько тебе лет?

Диофант, не поворачиваясь, ответил:

— Тридцать восемь.

— Понятно… — кивнул царь, закрывая глаза. — Вряд ли ты можешь знать…

Диофант чуть заметно пожал плечами. Все это его мало интересовало.

— Есть лекари, — равнодушно сказал он.

— Есть, — согласился царь, снова опускаясь на ложе. — Конечно, есть. Боги создали многое. Бывает, что молния поражает преступника, бывает, что суд выносит справедливый приговор… А бывает, больные выздоравливают… — Царь улыбнулся. — В таких случаях люди разводят руками и говорят: «Чудеса…» Я не верю в чудеса, друг мой. Я слишком стар и могу позволить себе такую роскошь, как неверие. — Он сел. — Слишком долго… Хотя, признаюсь, боюсь умирать. Даже не боюсь, не то слово, а, — он щелкнул пальцами, — просто не хочу.

Царь протянул тонкие полупрозрачные руки к углям. Свет от жаровни ложился на его лицо, пропадая в складках, протянувшихся по обе стороны остроконечного горбатого носа.

— Ми-три-дат… — раздельно, по слогам произнес он, грея руки. Между пальцами, где кожа была особенно тонкой, виднелась кроваво-красная кайма.

Диофант повернулся к царю, внутренне напрягшись. За время его пребывания в Пантикапее имя царя Понта, посланником которого он был, прозвучало в устах Перисада V впервые (не считая традиционных изъявлений признательности и благодарности в первый день).

— Мне иной раз кажется, — после некоторого молчания заговорил царь, — что боги создали эту проклятую болезнь в виде гигантской крысы. Невидимой и прожорливой, как гарпия. Грызет она человека, грызет… Все выгрызает внутри… Никак не насытится… Все… Все выгрызает… Оставляет одну кожу, как… как вот мне сейчас… Ну-ка скажи, как от такой крысы избавиться? — Он прищурился. — Не знаешь?.. Так и быть, скажу, может пригодится… Пусть грызет, пусть выгрызает! Пусть пожрет все!.. Ах-х… — царь захлебнулся слюной. Диофант с неприязнью смотрел на него, по-прежнему заложив руки за спину. Перисад сдавленным голосом закончил: — И пусть… Пусть сама задохнется… В пустоте…

— А причем здесь Митридат?

— Митридат?… А-а, да-да, я забыл… — Перисад опустил голову. — Митридат… Да нет, ни при чем. Это я так… Мысль какая-то… Не помню. Уже забыл…

Диофант некоторое время молчал. Царь тоже молчал. Он сидел на ложе, подобрав под себя ноги и так низко опустив руки над жаровней, что, казалось, должен был обжечь себе пальцы. Лицо его было неподвижно.

— Слабее слабого… — вздохнул он. — Слабее слабого… Дорогой Диофант, ты служишь Митридату. Ты любишь и уважаешь силу. Ты думаешь, что Митридат — сильный царь. А это не так…

Если бы не выработанная за много лет привычка сдерживаться в любых ситуациях, Диофант давно взорвался бы. Столько надежд, столько мыслей — и вот уже шесть дней вместо разговоров о деле, о том, ради чего он приехал сюда, пустые пространные разглагольствования полутрупа в царской диадеме. Но Диофант умел сдерживаться. Лучше всего ему удавалось это, когда он не видел царя.

— Нет людей сильных и слабых… Есть слабые и слабейшие. — Царь хлопнул в ладоши. — Ты, может быть, хочешь вина? Я совсем не пью. Вот и забыл. Ты, надеюсь, не откажешься?

Диофант дернул плечом.

— Ну да, ну да. Ты ведь молод еще… Вина тебе сейчас подадут, — Перисад тяжело поднялся на ноги. Походка его была неуверенной походкой долго и изнурительно болевшего человека. Казалось, костистая, обтянутая высушенной кожей голова с трудом держалась на размочаленной шее.

Царь подошел к светлому туманному провалу. Диофанту надоело сдерживаться, и он сказал:

— Царь, времени мало. Мне кажется, при каждой встрече ты чего-то ждешь. Или кого-то. Что это значит?

— О чем ты? — Перисад, не отрываясь, смотрел на город, придавленный темно-серым облаком. Диофант скрипнул зубами. — Мне жаль тебя, друг Диофант, — сказал Перисад со странной интонацией — то ли сострадания, то ли насмешки. — Ты, полнокровный, здоровый, главное — живой! — человек. И вдруг — здесь, у нас, в Пантикапее… Пантикапей — царство мертвых, царство бесплотных душ, друг мой. Ему пристал такой повелитель, как я, — в лучшем случае полумертвец. И вдруг твой царь возжелал стать царем мертвых, и вот — ты здесь…