Савмак - [12]

Савмак глубоко вдохнул воздух, пропитанный приторным ароматом душистого масла. Его тело, покрытое липким потом, вздрагивало каждой частичкой — но не от страха. Он медленно вытер покрытые испариной руки о лохмотья и встал посвободнее. Посмотрел в лицо Митридату.

Красные, чересчур красные губы. Они разжались. Глуховатый голос произнес:

— Ты можешь сесть.

Что-то подобное эху отозвалось в мозгу Савмака. Он почувствовал, что ему вновь трудно двигаться. Он перевел взгляд на руки — с них только что сняли цепи, и запястья, словно черно-красными змеями, были схвачены кровоподтеками.

Митридат повторил:

— Ты можешь сесть. Сегодня ты умрешь. Но не сейчас, потому что день еще не прошел. Подойди и садись. Вот на эту скамью, рядом со мной. Садись, — и губы вновь сомкнулись.

Савмак подошел к скамье. Опустил на нее свое тяжелое тело.

Глаза Митридата смотрели в сторону.

Второй сон Савмака

как саднят ноги разбитые сбитые ноги словно прошел человек бесконечное множество стадий как бесконечна дорога и нет остановки и надо идти все быстрее быстрее идти и идти не идти но бежать по равнине засыпанной пеплом остывшим давно и холодным как вечность и нет остановки и надо бежать все быстрее по черному пеплу а сверху — о боги! — а сверху так давит огромное дымное небо лишенное света лишенное цвета куда же спешит человек у которого ноги разбиты бесчисленным множеством стадий куда? по равнине усыпанной пеплом— куда? неужели вот к этим огромным и ржавым воротам распахнутым настежь? но за воротами та же равнина усыпана пеплом КУДА ЖЕ СПЕШИТ ЧЕЛОВЕК? НЕУЖЕЛИ К ВОРОТАМ ЗАЧЕМ? но вопрос повисает и есть лишь равнина покрытая пеплом ворота огромные настежь распахнутые человек он бежит но зачем за воротами то же лишь пепел сыпучий и черный и ветер несет пепел и пепел летит в глаза засыпает глаза глаза… ГЛАЗА…

Руки Митридата мало походили на руки царя. Широкая ладонь, короткие толстые пальцы. Разве что цветом кожи: не серо-зеленой, как у землепашца, — белой, холодной, чуть отливающей голубизной.

И перстни — золото, камни, блеск, тяжелые перстни. Они словно придавливали руки к полированной крышке небольшого столика. И ножки столика, казалось, изогнулись под этой тяжестью.

На руках Митридата — браслеты, словно золотые змейки. На руках Савмака — эти змейки черно-красные.

Двое сидели рядом, и лица их были спокойны. Оба молоды, сильны, красивы.

Сколько времени длилось молчание? Может быть, миг. Может быть, год. Молчание длилось столько, сколько необходимо, чтобы понять друг друга. А кто скажет, сколько на это понадобится времени?

— Наверное, ты думаешь, — лицо Митридата бесстрастно, как и его голос, — тебя так долго держали в яме, чтобы помучить, — Митридат слегка качнул головой. — Это не так. Я просто забыл о тебе. Просто-напросто забыл. Но об этом будешь знать только ты… — Митридат помолчал. — А сегодня я вспомнил о тебе. Не знаю, почему. Но вспомнил. И велел привести. Теперь…

Он снова сказал:

— Ты сегодня умрешь… Я хотел поговорить с тобой. Я хотел спросить тебя: «Зачем? Зачем тебе нужно бьло все это?»

Савмак молчал. Митридат некоторое время смотрел на него, потом улыбнулся.

И сухие губы Савмака тоже дрогнули.

— Но я увидел тебя, — по-прежнему бесстрастно сказал Митридат. — И теперь у меня нет желания спрашивать тебя: «Зачем?»

Савмак опустил голову и начал методично массировать затекшие руки.

Митридат сказал в третий раз:

— Сегодня ты умрешь. Сегодня, но не сейчас. Сейчас мы с тобой выпьем вина, как добрые друзья. И я уже налил вина, тебе и мне, добрым друзьям. Вино уже в кубках — и он небрежно указал на два кубка, стоящие на столике.

Один был из золота. Словно сплетен из золотых, причудливо изогнутых деревьев, среди которых бежала, в ужасе закрыв лицо руками, нимфа Сиринга, а за ней гнался уродливый козлоногий Пан.

Второй кубок был из дерева, без всяких украшений, выдолблен из древесины тиса.

В обоих кубках — неподвижное темное зеркало, вино.

— Вот, — сказал Митридат. Он поднял золотой кубок. — Пей.

Эти дни, непохожие друг на друга, вдруг утратили извечный ритм. Они то проскакивали, смазывая, слизывая языком из памяти все события, то замедляли свой бег, становились сонными, засыпающими. Они превращались в подобие застоявшегося пруда, затхлого, мертвенно-зеленого, и такой же оттенок придавали мыслям.

Внешне Диофант, казалось, совсем не изменился. Он был, как и прежде, ловок, силен, с крепкой фигурой и упругой походкой. Его руки не утратили ни умения, ни прежней силы, он с удовольствием убедился в этом на состязании херсонесских атлетов. Ему казалось, что он живет привычной, размеренной, ритмичной жизнью, как всегда. Ест, как прежде, спит, как прежде. И только безумное, словно взбесившееся, время — то упругое, скачущее, то тягучее, почти останавливающееся.

Диофант собирал войско. Он знал, что это необходимо сделать как можно быстрее, что до тех пор, пока в Пантикапее сидит наглый щенок с отвратительным скифским именем Савмак, — все, что он делал в Тавриде, все, ради чего он терпел лишения и беды двух войн, — все будет ненужным.

Но Диофант, крепкий, красивый мужчина, стал стариком. Та оболочка, что прежде была всего лишь внешним соответствием внутренней сущности, теперь в любой момент могла лопнуть, потому что внутри была пустота.