Сатирикон - [30]

Что за безумье, — кричит. — Наш мир превращается в бойню!

Чем заслужила ее наша рать? Ведь не витязь троянский

На корабле умыкает обманом супругу Атрида,

И не Медея в борьбе ярится над братнею кровью.

Сила отвергнутой страсти мятется! О, кто призывает

Злую судьбу на меня, средь волн потрясая оружьем?

Мало вам смерти моей? Не спорьте в свирепости с морем

И в пучины его не лейте крови потоки.

109. Покуда женщина изливала это в смятенных кликах, бой потихоньку остыл, и руки, к миру призванные, отреклись от войны. Ловит миг покаяния наш вождь Евмолп и, не без живости отчитав Лиха, подписывает мирный договор, состоявший из следующих параграфов: «Согласно твоему обещанию, ты, Трифена, да не посетуешь на Гитона за какую-либо обиду, а если и было что содеяно до нынешнего дня, не станешь ни предъявлять, ни взыскивать; и не востребуешь у мальчика ничего против его воли — ни объятия, ни поцелуя, ниже встречи с любовным умыслом, кроме как в случае оплаты вышеназванного вперед в размере ста денариев наличными. Так же и ты, Лих, согласно твоему обещанию, не станешь преследовать Энколпия ни словом сердитым, ни взглядом и не станешь сыскивать, где он спит ночью, а буде станешь, то за каждое такое нарушение отсчитаешь двести денариев наличными». Таковы были слова договора, по которому мы сложили оружие, а чтобы не оставалось и после клятвы каких-либо следов гнева на душе, решено смыть прошлое поцелуями. При всеобщем содействии спадает ненависть, и угощение, наперебой предлагаемое, приводит единодушие с веселием. Тогда зазвенел песнею весь корабль, а поскольку безветрие внезапно остановило бег судна, одни пустились острогою добывать играющую рыбу, другие льстивой приманкой завлекали уклончивую добычу. А вот уже уселись на рею морские птицы, которых скрепленными тростинками уловил искушенный охотник, и те, увязая в клейком плетении, попадали прямо в руки. Летающий пух уносим был ветерком, а перья никчемно метались в пенной влаге.

Уже Лих опять мирился со мною, уже Трифена брызгала на Гитона с донышка своей чаши, когда Евмолп, размякший от вина, рассудил за благо сделать выпад против лысых и клейменых, но, исчерпав запас далеко не удачных шуток, вернулся к своему стихотворству и прочел нечто элегическое о волосах…

Кудри упали с голов, красы наивысшая прелесть.

Юный, весенний убор злобно скосила зима,

Ныне горюют виски, лишенные сладостной тени.

В выжженном поле едва наспех торчат колоски.

Сколь переменчива воля богов! Ибо первую радость,

В юности данную нам, первой обратно берет.

Бедный! только что ты сиял кудрями,

Был прекраснее Феба и Фебеи.

А теперь ты голей, чем медь, чем круглый

Порожденный дождем сморчок садовый.

Робко прочь ты бежишь от дев-насмешниц.

И чтоб в страхе ты ждал грядущей смерти,

Знай, что часть головы уже погибла.

110. Он желал, кажется, читать далее и еще нелепее, но тут служанка Трифены отводит Гитона в нижнюю часть корабля и голову мальчика украшает хозяйкиным париком. Да что там, — она и брови вынимает из коробочки и, следуя искусно за былыми очертаниями, возвращает назад совершенную его красоту. Теперь признала Трифена Гитона истинного и, вся в слезах, наконец-то целует мальчика по чести. А я, хоть и радовался, что к мальчику вернулась прежняя краса, то и дело прятал лицо, понимая, что я изрядно обезображен, раз даже Лих не удостоивает меня того, чтобы сказать мне несколько слов. И вот на помощь моей беде пришла та же служанка; отозвав в сторону, она и меня украсила не менее изящной прической; лицо получилось даже привлекательнее, оттого что парик был русый.

Тогда Евмолп, этот защитник страждущих и созидатель утвердившегося мира, чтобы веселье не погрязло в бессловесности, принялся метить в женскую ветреность: до чего просто они влюбляются, как скоро позабывают даже сыновей, и что ни одной нет женщины настолько целомудренной, чтобы случайное желание не довело ее даже до буйства. И это он не о древних каких-то трагедиях и не об именах, веками ославленных, а про то, что случилось на его веку и о чем он готов поведать, если нам угодно. Когда же лица всех, равно как и уши, обратились к нему, он начал так:

111. «Жила в городе Эфесе мужняя жена, да такая скромная, что даже от соседних стран стекались женщины, чтоб на нее подивиться. Когда скончался у нее супруг, она не удовольствовалась тем только, чтоб его проводить, как обыкновенно делается, распустивши волосы и терзая на глазах у собравшихся обнаженную грудь, но последовала за покойником в усыпальницу и, поместив в подземелье тело, стала, по греческому обычаю, его стеречь, плача денно и нощно. Так она себя томила, неминуемо идя к голодной смерти, и ни родные не умели ее уговорить, ни близкие; последними ушли с отказом должностные лица, и всеми оплаканная пять уже дней голодала беспримерной доблести женщина. Рядом с печальницей сидела служанка из верных верная, которая и слезами помогала скорбящей, а вместе и возжигала угасавший часом могильный светильник. В целом городе только о том и толковали, и люди всякого звания признавали единодушно, что просиял единственный и неподдельный образчик любви и верности.