Сатира, юмор - [6]

Дети моментально утихомириваются.

Как видите, в воспитании нашей смены я применяю селянские принципы.

Конечно, это нетерпимая однобокость.

Конечно, предпочтительней прибегнуть к комбинированным средствам, то есть рабоче-крестьянским.

Тем паче, очень люблю все, что рабоче-крестьянское: рабоче-крестьянскую власть, рабоче-крестьянскую инспекцию. Я б любил и рабсельтеатры, но это очень трудно. Их нет, их только создают.

Кроме того я люблю современность.

Я просто влюблен в нюю.

С привычками проклятого прошлого покончил давно и бесповоротно.

Уверяю, когда у меня бывают гости, я никогда не скажу:

– Давайте пить чай.

А скажу:

– Есть предложение пить чай. Кто за – прошу поднять руку.

Если на улице кто дебоширит, я ни за что не скажу:

– Эй, вы там! Ну-ка! Без хулиганства!

Нет. Я скажу только так:

– Товарищи! Будьте в конце концов сознательны. Мы накануне построения бесклассового общества, а вы нарушаете тишину и покой, мешаете нормальному уличному движению в то время, когда пролетариат напрягает, а буржуазия заостряет.

Черновик моего перевода юморески В. Чечвянского «О себе».

Я не умываюсь, а «пользуюсь коммунальными услугами».

Я не договариваюсь с женой, когда и что есть, а «согласовываю с домохозяйкой проблему питания».

Ловлю рыбу на Донце не просто на червяка, а «пребываючи в тарифном отпуске».

Вообще от меня несет современностью.

Когда мой сын приходит из школы, я не спрошу его, как спрашивал меня мой несовременный отец:

– Что, снова батюшка по закону божьему коляку водрузили? Иди-ка сюда, сукин сын, дай-ка я тебе космы повытрясу!

А спрошу:

– Ну-ка рапортуй об очередном достижении. Зад[4] или незад?[5] Снова незад заработал? Иди-ка сюда, дезорганизатор, я тебе покажу, как без зада домой приходить!

Как видите, в личной жизни я вполне современный человек.

И в общественной.

Когда я прихожу на почту или в страхкассу и вижу, что у нужного мне окошка очередь, я непременно скажу:

– Кто последний? Я за вами.

А потом уж спокойно выслушаю, как мне из окошка говорят прекрасным украинским языком:

– Не видите разве – перерыв! Не мешайте перерываться, гражданин!

Теперь относительно моей литературной работы.

Но не лучше ли, если о ней будут говорить читатели, критика, рецензенты?

Самому как-то неудобно.

А главное, боязно: еще какой-нибудь уклон у себя найдешь.

А со стороны видней.

Какой, например, в произведениях Чечвянского юмор: утробный, животный, беззубый, острый? Национальный ли по форме и пролетарский по содержанию? А? Мне тогда будет виднее, как перестраиваться, стоит ли пускаться на поиски реализма, или, может, не надо уже искать реализм, может, он уже найден…

Критика очень помогает писателям.

Например, на одну мою одноактную комедию-шутку была такая рецензия:

«Написано замечательно хорошо. Берет за живот до колик. Надо же и самокритикой бороться с неполадками. Есть и другой выход: выбросить вторую часть и вообще переделать шутку».

Ну вот видите. Прочтешь такую рецензию и сразу все тебе ясно, где хорошо, где плохо и какой выход.

Нет уж, пусть моей литературной работе дают оценку критики. Я всегда полагаюсь на авторитеты.

Проклятая привычка.

1933 год. Харьков.

Ну и времена…

Граждане!

Что ж это такое?! Дальше так нельзя, клянусь номером своего профсоюзного билета…

Не то, так то, а нет спокою человеку.

Вчера, понимаете, пошел под вечер ради воскресенья в проходку, свежим воздухом дыхнуть… Погодка, знаете, морозец такой приятный. Встречаю своего знакомого.

– Что это вы, – спрашиваю, – Иван Калистратович, лето почуяли, что ли? Обрились так, будто завтра на дачу переезжаете. Рановато вроде…

– А! Это вы нащот шевелюры? Брился и буду бриться! Не дам ей, проклятущей, и на свет глянуть!

– Да что ж такое случилось?

– Что случилось? Газет вы, голубчик, не читаете. Вон что! Слыхали? В Ленинграде профессор Поляков изобрел способ по волосам отцовство определять. А у меня, знаете, судебное дельце сейчас с Катериной Тимофеевной по части алиментиков, знаете… Пока выкручивался, а теперь кто знает. Так я на всякий случай… Жаль, конечно. У меня ж, знаете, шевелюра ж была, Самсон, одно слово. Да ничего не поделаешь, спокойней как-то…

И побежал, фуражку почти на уши натянувши.

«Господи! – думаю. – Иван Калистратович… Такой волос! Даже голова треста Самсоном величал – и вот такое тебе…»

…………………………………

– А куда это вы, товарищ, поспешаете и знакомых своих не замечаете?

Смотрю, незнакомый человек стоит усмехается.

– Простите, – говорю, – но я…

– Что? Не узнали Корнея Ивановича? Ай-ай! А еще приятель называется…

– Бож-же ж мой, Корней Иванович!? А борода? А усы?

– Э! Тю-тю, можно сказать, бородка. Приказала долго жить. Преставилась, ленинградского профессора Полякова поминаючи… У нас, знаете, на той неделе деловодша наша Ольга Ивановна дочечкою разрешилась, так мы, как услышали, зашли, знаете, после работы коллективно, всем отделом в цирюльню и у кого что где росло – долой! А я, будучи, конешно, лысым, бородки и усов теперь вот еще лишился. Хе-хе-хе! Береженого, как то говорят, и Бог… Хе-хе-хе! А то, знаете, бородка есть – денежек нет, бородки нет – денежки целы… Жеву-резон? Бывайте здоровеньки! Хе-хе-хе! И дочечка, говорят, картинушка. Носик, щечки… Зацелуй ее комар!..