Саша Чекалин - [53]

В окно Павел Николаевич видел, как Сашу и Витюшку окружили тимуровцы, вооруженные деревянными ружьями. Среди них были и девочки с зелеными сумками, на которых краснели нашитые кресты. Через минуту воинственный отряд исчез за постройками.

Выйдя на крыльцо, Павел Николаевич присел на ступеньки и закурил. Подошла темно-бурая большая овчарка Пальма. Умные, серьезные глаза собаки смотрели на Павла Николаевича пристально, испытующе, словно она хотела понять, чем так озабочен хозяин.

— Вот какие дела, Пальма, — проговорил Павел Николаевич, погладив собаку шершавой рукой.

Стоял солнечный жаркий день. На голубом небе, как льдины в конце ледохода, медленно плыли неведомо откуда взявшиеся легкие курчавые облачка. В воздухе мелькала легкая прозрачная паутина — признак наступающей осени.

У кого-то на задворках громко визжал поросенок, лаяла собака, звенели голоса ребятишек, гонявших по пыльной дороге мяч. Казалось, ничто не напоминало о наступившей войне. Но война все же ощущалась. Ощущалась она в каждом озабоченном и хмуром взгляде проходивших мимо людей, в заклеенных бумажными полосками стеклах окон, в черневших у домов бомбоубежищах.

Неясное внутреннее беспокойство, появившееся у Павла Николаевича с начала войны, росло с каждым днем.

Все меньше и меньше оставалось мужчин в городе. Каждый день можно было видеть, как люди с котомками за плечами, собравшись по-походному, шагали по шоссе на станцию в сопровождении родных. Невозможно было оставаться бездеятельным и сидеть дома в эти дни, когда с фронтов приходили тревожные вести и каждый человек настойчиво стремился скорее найти свое место в рядах защитников Родины.

Павел Николаевич тоже был в военкомате, прошел медкомиссию. Там сказали: «Наступит ваш черед — вызовем». Теперь всякий раз, возвращаясь из колхоза домой, он прежде всего подходил к столу — не лежит ли повестка. Но повестки пока не было.

Павел Николаевич пошел на задворки, на огород. Там уже чернели, возвышаясь над тыном, крупные желтоголовые подсолнухи, желтели на грядках огурцы, цвели кабачки И тыквы, закрывшие своими огромными шершавыми листьями весь частокол. Все росло неудержимо, буйно, обещая обильный урожай. Задумчиво посмотрев на это привычное глазу раздолье, Павел Николаевич снова медленно побрел на улицу и у крыльца столкнулся с человеком в военной форме, который протянул ему повестку из военкомата.

— Завтра в десять часов утра, — вслух повторил Павел Николаевич, чувствуя, как забилось сердце.

Он взглянул на окно, за которым, склонившись над книгой, сидела Надежда Самойловна.

«Пока ничего не буду говорить ей, — подумал Павел Николаевич. — Пусть спокойно готовится к докладу». Чтобы не проговориться жене, Павел Николаевич ушел на реку.

Только накануне Надежда Самойловна приехала из колхоза «Верный путь», где была по заданию райкома партии, а теперь снова надо было возвращаться обратно. Стояло самое горячее время: уборка, сев озимых — каждый день был дорог.

Но сегодня что-то плохо работалось. Надежда Самойловна подошла к этажерке, достала несколько брошюр, конспект по истории партии и, раскрыв его, задумалась.

Как разом перевернулась жизнь и навалилось на всех горе, не осознанное еще вначале и теперь давившее, дававшее себя знать все сильнее и сильнее. Вспомнился ей первый день войны. Тогда все они собрались в Песковатском у свекра за праздничным столом.

Услышав тревожное сообщение по радио, забегали, засуетились люди на селе. Разом потемнела, опустела большая изба свекра, остался непочатым и неубранным праздничный стол. Надежда Самойловна сразу же побежала обратно в город. И, несмотря на воскресный день, множество людей уже толпилось у райкома партии. Были здесь и коммунисты, и беспартийные.

Надежда Самойловна вздохнула, перевернула страницу брошюрки и еще ниже наклонилась над столом.

В комнату заглянул Витюшка. Виновато съежившись, он неслышно, как мышь, прошмыгнул к себе, чтобы мать не заметила разорванной рубашки. Потом пришел Павел Николаевич. Он нерешительно посмотрел на жену, все еще думая: сейчас сказать ей или потом, когда вернется из колхоза, если только не поздно будет.

Павел Николаевич, обычно очень спокойный и несколько медлительный, стал необычайно деятельным, он торопился, спешил. Поправил пошатнувшийся тын, прибил отставшую доску у сарая. Тысячи дел теперь глядели на него, ждали его рук. Словно все это никто не мог без него потом сделать.

Надежда Самойловна ничего не замечала. Между страничек тетради ей попалось несколько маленьких фотографий старшего сына. Выражение лица Шурика было серьезное, даже строгое. Эти фотографии — память о том дне, когда Шурик записался в истребительный батальон. Нелегко ему было этого добиться. Командир батальона Тимофеев сначала отказал наотрез, объяснив Шурику, что он слишком молод. Но Шурик пять раз приходил, добиваясь своего, и добился: его приняли. Надежда Самойловна узнала об этом, когда сын попросил у нее денег на фотокарточки для анкеты.

— Ты не мог сказать мне раньше? — упрекнула она.

— А ты разве не разрешила бы?

Что она могла ответить сыну? Разве не понятно ей было стремление Саши принять участие в борьбе с врагом?