Сапфо, или Песни Розового берега - [63]

— Никто не понимает, — сказала Глотис, вздыхая и указывая на рисунок. — Вот видишь, здесь весы, на которых Зевс взвешивает две израненные души, хотя самого громовержца я пока изобразить не решилась. Зато за взвешиванием сверху следит посланник бога — Махаон…

— Махаон?

— Ну да, тот самый, сын бога врачевания Асклепия — Зевс убил его еще молнией за то, что Асклепий пытался оживлять умерших. И ты, конечно же, помнишь, Сапфо, что его сын, Махаон, лечил участников Троянской битвы, а после своей смерти превратился в бабочку, которая стала называться его именем. Так вот, сначала я, Сапфо, хотела нарисовать Махаона с лицом нашего Фаона, но потом у меня ничего не получилось, и я подумала — нет, пусть лучше будет тоже просто бабочка. Но зато глазки на ее крыльях все равно получились похожими на глаза Фаона — она словно смотрит на нас своими крыльями. Скажи правду: тебе нравится, Сапфо?

— Да, очень, — призналась Сапфо, разглядывая законченный рисунок на вазе.

Мало того, что сама задумка Глотис была интересной и, как всегда, необычной, но к тому же свежий лак так красиво блестел и переливался на солнце!

— Но все же было бы хорошо, если бы ты сумела изобразить Фаона, нам всем на память — ведь он скоро уезжает, — добавила Сапфо. — И к тому же, признаюсь, мне показалось, что вы не вполне равнодушны друг к другу, а это значит, что у тебя может получиться что-то настоящее, созвучное любовному волнению.

— Не равнодушны? — звонко засмеялась Глотис. — Мы? О чем ты говоришь, Сапфо? Скажу тебе откровенно, меня вообще не интересуют мужчины, а особенно — мальчишки, у которых еще молоко на губах не обсохло! Нет, Сапфо, мне ни с кем не бывает лучше, чем с моей Гонгилой, и я уже даже не пытаюсь вспомнить, что такое мужские ласки!

Глядя на смеющуюся Глотис, Сапфо подумала, что много бы отдала за то, чтобы быть сейчас на месте девушки и так же от души хохотать над теми, кто гоняется за смазливыми юношами.

Мало того, но ведь всего несколько дней тому назад Сапфо как раз и была на ее, а точнее — на своем месте, полностью разделяя мысли и чувства Глотис.

Но — теперь?

«Великие боги, что за странную игру вы со мной затеяли? — пронеслось в голове у Сапфо. — А главное — зачем?»

И еще Сапфо вдруг попыталась представить, что бы подумала сейчас о ней Глотис, если бы узнала о ее внезапном чувстве к сыну маленькой Тимады?

Наверное, решила бы, что Сапфо охвачена настоящим безумием.

А что бы стала при этом делать?

Звонко бы захохотала? Загрустила? Принялась бы громко осуждать со всей пылкостью юности?

И только от подобных предположений щеки Сапфо покрылись румянцем стыда.

К счастью, девушка сейчас не смотрела в сторону Сапфо, а уже расставляла на столе баночки с лаком.

— Посиди немного здесь, на этой скамейке, Сапфо, — попросила Глотис, беря в руку тончайшую кисточку. — Вот так, вполоборота, — я попытаюсь сделать на вазе лицо, хорошо? А чтобы было не слишком скучно, я тебе расскажу сейчас про одного своего мальчишку… Нет, тебе лучше присесть поближе к окну, чтобы было лучше видно твои глаза.

Сапфо присела на скамейку, на которую указала ей Глотис, а сама художница устроилась напротив, за столом.

Но перед началом работы Глотис свои и без того короткие волосы туго обвязала по лбу широкой лентой, а потом сняла с руки тонкий серебряный браслет, небрежно бросив его среди кистей.

Сапфо знала, что Глотис запросто могла выйти к столу в хитоне, перепачканном черным лаком, словно девушку только что изгадила большая, пролетевшая над ней тучей птичья стая.

Или с грязными ногами, не вполне отмытыми от свежей глины, которую Глотис только что самозабвенно месила где-нибудь на заднем дворе.

Но на Глотис давно уже ворчала одна только служанка Диодора, называя девушку «грязнулей» и «глиномазанкой», но зато подруги привыкли не обращать на странные выходки Глотис ни малейшего внимания.

Да что там, Сапфо помнит, что не слишком удивилась даже тогда, когда Глотис однажды вышла к обеду постриженной совершенно налысо, уверяя, что мысль постричься таким образом внушил ей кто-то из богов, чтобы открыть еще и глаза, спрятанные на затылке.

Но теперь, когда курчавые волосы Глотис отросли на величину ладони и изящной шапочкой лежали на голове, оттеняя на редкость огромные и вечно удивленные карие глаза, на девушку поневоле многие обращали внимание.

Глотис сдержала свое обещание — чтобы Сапфо не скучала, действительно принялась с тихим смехом рассказывать про то, как в детстве, едва только заслышав свадебный кортеж поющих барабанов и флейт, она в толпе девочек всегда выбегала на улицу, чтобы поглазеть на невесту, но в особенности — на жениха, и попытаться представить своего будущего суженого.

— Ах, Сапфо, ты же помнишь, я жила тогда в маленьком горном селении, и на моих ногах всегда были лишь туфли из пыли, — улыбаясь, негромко продолжала Глотис, в такт чуть заметным, тонким мазкам, которые она делала, осторожно прикасаясь к поверхности вазы. — А тот мальчишка, наш сосед, обычно таскал из сада моей матери чечевицу и нередко получал от нее прутом вдоль спины… А порой, когда мать запирала меня дома, заставляя скучать над пряжей, я всегда представляла, насколько лучше было бы сейчас бегать с моим соседом Ликасом возле реки, купаться, срывать ирисы. Скажи, мудрая Сапфо, это, по-твоему — любовь?