Саперлипопет, или Если б да кабы, да во рту росли грибы… - [3]

Не помню, что я ответил, очевидно, не удержался и сострил, подлив масла в разбушевавшуюся стихию, но вопрос этот запал мне в душу. А действительно, не вывези меня родители в пятнадцатом году? Кем бы был, в кого бы вырос? А?

Предлагаю некую игру. Может, не всем она будет интересна, поскольку касается в данном случае меня, и всё же приглашаю.

Человек устроен так, что в определённом возрасте на будущее начинает смотреть пессимистически, к прошлому же относится не всегда с нужной долей критики.

Одним словом, мы склонны идеализировать если не самих себя — мы люди скромные, — то своё прошлое. Давайте же сейчас, включившись в предлагаемую игру, попытаемся, запасясь юмором, малость пожонглировать им, этим прошлым, потасовать колоду. Посмотрим, что из этого выйдет.

Маленькое вступление к игре.

За рюмкой водки, стаканчиком вина, кружкой-другой пива любим мы пофилософствовать. Что наша жизнь? Игра! Добро и зло — одни мечтания. Труд сладкий — сказки для бабья… Или — жизнь человеческая подобна кривой — взлёты, падения, опять взлёты. Я же, как художник, а не математик («Слаб в вычитании, путается в умножении, никакого понятия о делении» — первая четверть 1923/24 гг. уч-ка 3-й группы 43-й ЕТШ В. Некрасова), — мыслю образами. Я вижу богатыря на своём буланом коне на перепутье, перед бел-горюч камнем. «Поедешь налево — татарин. Поедешь направо — Соловей-разбойник, поедешь прямо — Лубянка».

А может, не Лубянка, а Шанз-Элизе или плас Пигаль? Мне, например, попался именно такой бел- или розово-горюч камень…

Ну, а если б поехал влево? Или вернулся бы назад, в поисках другого перепутья, а там шестикрылый серафим?

Саперлипопет…

4

Конечно, об этом говорили не один вечер. Ехать или не ехать? Немцев удержали на Марне, но они всё же рвутся к Парижу. Обстреливают из «Больших Берт», сбрасывают бомбы с «Цеппелинов». Для малыша это только развлечения — вчера никак нельзя было оторвать его от окна, ночное небо исполосовано прожекторами, и где-то на скрещении их лучей серебрится сигара. «C'est lui! Regardez! Regardez!» — «Это он, смотрите, смотрите!»

Коля, как и положено всякому пятнадцатилетнему, хотя и побаивался, но упаси Бог обнаружить этот страх, проявляет недюжинные познания в военном искусстве. В спор об «уезжать или не уезжать» не вступает.

Бабушка же и мама говорят об этом, как только мать возвращается из госпиталя.

Бабушка, Алина Антоновна, больше всего боится, конечно, за детей. Немцы возьмут Париж, куда мы денемся? А Киев — там и мебель, и все вещи наши, — всё-таки дальше от фронта. И вообще это Россия. Если уж попадаться немцам в руки, так лучше в своей России. Всегда можно скрыться на какое-то время у Серёжи Эрна, бабушкиного племянника, в его поместье в Солоновщине. А здесь куда? Ни друзей, ни знакомых французских, одни русские…

Мать на противоположных позициях. Немцы никогда не возьмут Парижа. И вообще, ей как врачу негоже бросать свой госпиталь — раненых с каждым днём всё больше и больше, а врачей, особенно хирургов, криком кричи, а больше не становится. Сегодня с Соммы двадцать человек привезли, из них восемь тяжёлых, а класть некуда, и главный хирург к тому же заболел. Бросать госпиталь в такой момент — преступление. И только потому, что Киев дальше от фронта, чем Париж.

Последующие события показали, что мать совершила-таки это преступление. После, надо думать, долгих и утомительных споров относительно маршрута — через Италию и Грецию или Англию — Швецию — выбран был северный путь. Следующий этап — что взять, что оставить, как быть с Викиной нянькой — бретонкой Сесиль — хочет тоже уехать? Наконец всё упаковано, Сесиль оставлена, и через Лондон, Северное море (немецкие подводные лодки!), Швецию, Финляндию семейство добирается до России и оседает в Киеве, где мебель и прочие вещи… Начинается новая жизнь.

Ну, а победи мама, а не бабушка?

Война бы кончилась, не без маминого участия, можно было бы и не краснеть. Дети росли бы. Возможно, Февральская революция опять поманила бы в Россию, но неумение принимать быстрые решения привело бы к тому, что дотянули бы до Великой Октябрьской социалистической революции, а та смешала все карты.

Гражданская война. Глазами из Парижа. Коля, думаю, особенно ею бы не интересовался (даже там, в Миргороде, не так он ею, как она им заинтересовалась — нашёл большевистский патруль французские книжки у мальчика — шпион! — и убили). Младший же (как это было в Киеве) болел бы за белых, добровольцев, так они себя называли.

Первая волна эмиграции. Дружба с генеральскими отпрысками. Единая, неделимая. Потом всё это надоело бы — споры, ссоры, распри…

Лицей. Институт. Возможно, тоже архитектурный («мальчик так хорошо рисует…»). Корпение потом над скучными планами в частном архитектурном ателье. Возможно, одновременно пописывал бы рассказики а-ля Пруст, читал бы французским друзьям в Клозери де Лила или в тесной мансарде в Марэ.

Правый, левый? Скорее левый, рвался бы в Испанию, Гитлера ненавидел, поглядывал бы на Москву. В войну ринулся бы в маки. С полного одобрения матери: «Иди, иди, малыш, только давай о себе как-то знать». После войны рвался бы в Советский Союз. «Всё-таки мы, русские, победили!» В маки дружил бы со сбежавшими из плена советскими офицерами. Вот это ребята! О них написал свою первую книгу «Дымок махорки». В определённом кругу прозвучала, даже какую-то премию получила.