Сантрелья - [48]

Этот танец рук меня позабавил, и я, развлекаясь, ответила по-русски:

— Я из России.

— Изроси, — зачарованно повторила Эрменехильда, исковеркав мои слова, и вопросительно посмотрела на окружающих.

— Изроси, Изроси, — эхом прозвучало загадочное слово.

— Где это — Изроси? — вопрошали друг друга собравшиеся.

И тут, с громким стуком отодвинув скамью, выбрался из-за стола молодой человек по имени Альфонсо, вероятно, сын хозяев. Одет он был в короткую черную подпоясанную верхнюю блузу, отделанную золотистой тесьмой, красные чулки и кожаные легкие остроносые башмаки. Темноволосый в мать, с молоденькой бородкой, вполне симпатичный, чуть коренастый в отца.

— Кастилия, — и он обвел круг руками. — Бургос, — он куда-то неопределенно кивнул, ткнув при этом точку в своем воображаемом круге, и заливисто засмеялся, считая свою находку остроумной. — Санчо Гарсия, — и он горделиво потряс руками в воздухе и изобразил ими корону на голове.

Я совсем развеселилась и ответила шарадой на шараду:

— Россия, — и я обвела круг руками. — Москва, — и я ткнула точку в этом круге. — Ельцин, — и я изобразила корону.

Все засмеялись, будто восприняли мою шутку. И особенно понравилось имя нашего «короля»:

— Йельси, Йельси, — радостно повторяли окружающие.

На меня вдруг напало игривое настроение и озорство, казалось бы, совершенно не уместные при моих обстоятельствах. А что мне еще оставалось, кроме как бодриться изо всех сил? К тому же я пока не чувствовала опасности, пока в воздухе витала даже некоторая доброжелательность по отношению к моей персоне, по-видимому, все же вызванная любопытством.

Улыбаясь, медленно, точно пытаясь донести до всех что-то исключительно важное, я начала вещать по-русски, получая неприличное удовольствие оттого, что меня не понимали:

— Ну и что вы все на меня уставились? Русских не видели? Еще увидите, не вы, так ваши потомки. Да-да, я из России, прямо из самой Москвы, где в Кремле сидит Ельцин Борис Николаевич. Эх, вы, средневековые остолопы! Что, не понимаете меня? Как ни стараетесь, а все равно ничего не понимаете? Но весь комизм заключается в том, что я-то вас немножечко понимаю, самую суть понимаю, причем с каждой вашей фразой, с каждым вашим словом, с каждым вашим слогом, с каждой вашей буквой, я понимаю вас все лучше и лучше.

И откуда только взялось такое красноречие? Все притихли и удивленно прислушивались. Но внимательнее всех меня слушал Абдеррахман, и лицо его выражало крайнее изумление, граничащее с шоком.

«Наверное, я веду себя не так, как подобает наложнице, — подумала я. — А мне плевать».

— Абдеррахман, — обратилась я к нему, — не огорчайся и не пугайся. Они тебя не обидят, а мне теперь все равно. Ты мудрые слова мне говорил, и я тебе скажу, только не от Аллаха и его Пророка, а от мудрецов, которых всегда было множество на Руси. Вот тебе первая пословица: «В каждом доме есть один раб — сам хозяин». А вот и еще одна: «Лучше быть побитым мудрым, чем помазанным маслом — глупым». Я порю сейчас всякую чушь и считаю себя умнее вас, потому что вы все завороженно слушаете меня, но так и не имеете понятия ни кто я, ни откуда…

По каменному полу громыхнула скамейка, и сам дон Ордоньо (где же я слышала это имя?) направился ко мне. Похоже, я-таки доигралась. Он двигался медленно, не сводя с меня взгляда. Я замолчала и смотрела прямо на него, решив устоять перед его гневом. Когда он приблизился, я заметила, что глаза его искрились лукавинкой. Я облегченно вздохнула: по крайней мере, не влетит Абдеррахману. Владелец замка потрепал меня по щеке, широко улыбнулся мне, почему-то напомнив Росалеса, и промолвил:

— Язык твой красив, чужестранка. И ты сама прекрасна.

Я мысленно поблагодарила его за комплимент.

— Но ты так околдовала нас своими загадочными речами, — продолжал дон Ордоньо, — что мы отвлеклись от трапезы. А между тем, все мы голодны, да и тебе, я думаю, не мешает подкрепиться.

Он повернулся к мавру:

— Сакромонт, давай сделаем исключение для столь прелестной пленницы. Пусть сегодня она будет нашей гостьей.

Он взял меня за руку и подвел к Абдеррахману, словно вручая меня ему. Араб поклонился, перехватил из руки хозяина мою и торжественно повел меня к столу. Дон Ордоньо велел посадить меня между собой и Абдеррахманом.

— Не чересчур ли ты любезен, Ордоньо? — упрекнула его супруга. — Мы ведь ничего не знаем о ней.

В словах ее не было ревности: она говорила гордо, выказывая искреннюю обеспокоенность.

— Дорогая моя, — засмеялся муж, — я просто развлекаюсь сегодня.

— Хорошо, муж мой, — склонила голову Эрменехильда, — но в таком случае, не забывай приличия.

Вскоре все на время успокоились, лишь доносилось чавканье, сопение и смачное покряхтывание. Оголодавшая после русского монолога публика за обе щеки уплетала ужин. Руками есть мне было непривычно, и я старалась довольствоваться овощами и фруктами. Однако, дон Ордоньо трогательно ухаживал за мной, подливал мне вино в кубок, подкладывал сочные куски мяса. Абдеррахман выглядел озабоченным, даже расстроенным, он мало ел и сидел, погрузившись в свои мысли. Я почувствовала себя виноватой, казалось, я не оправдала чем-то его доверия. Когда первый этап насыщения прошел, снова стол загудел, стали раздаваться смешки, перебранки.