Сантехник. Твоё моё колено - [45]

Однажды в тетину дверь стали барабанить незваные гости. Была ночь, гости были пьяными, незнакомыми и, судя по звукам, агрессивными. Страшные удары сотрясли всю стену. Собака полезла под ванну, совсем как в Новый год. Она поняла: это не добрые феи пришли.

Тетя звонит полицейским. Ей отвечают: «Экипаж будет». В переводе с полицейского языка ответ означает: «В протоколе вас опишут как поперек прихожей холодное тело с недовольным лицом». Тетя бы рада сама спрятаться, но под единственной ванной уже сидит собачка. «Иди и сама покусай кого тебе надо», — как бы говорил доберманов взгляд.

Тетя жила на восьмом этаже. А на девятом, прямо над тетей, размещался бордель. Туда ехали посетители, но лифт зачем-то высадил их раньше. Этажи совершенно одинаковые, внешне. Мужчины достали цветы и деньги, стали звонить в дверь. Им не открыли. «Вот уж это женское кокетство», — подумали мужчины. Они стали стучать. Стучали, стучали, даже ногой, косяк треснул, дверь отвалилась. За дверью нашлась смешная тетя со шваброй наперевес. Они смеялись, просили прощения, отобрали швабру, оплатили повреждения и ушли куда-то в ночь, срывать цветы порока. И только тогда доберман выполз. Он жалел, что достался такой хозяйке, не способной нормально защитить дружочка. Назавтра я тряс его за уши, спрашивал, не стыдно ли жрать сухой корм.

— Оставь ребенка! — сказала тетя строго. — Он родился в семье курляндских крестьян. Все население Курляндии — ужасные интроверты.

— Это правда? — спросила Катя.

— Что правда? Что доберман из крестьянской семьи?

— Что интроверты.

— Конечно. Лично видел, как одна семья из Лиепаи справляла юбилей в ресторане. Они пришли, расселись. Все очень нарядные, в костюмах народных землистых оттенков. И вдруг официант спотыкается и выливает графин компота на их папу. Папа сразу мокрый, сладкий, спина в вишнях и лысина. Русский праздник тут бы только и начался. Макание халдея в салат, драка стульями — да мало ли конкурсов можно устроить в честь юбиляра. А эти молча встали и вышли. Даже не плюнули в администратора. Не знаю, где балтийские писатели берут сюжеты с таким народным темпераментом.

2420. Генуя

В Генуе попрощались с морем, свернули на Пьяченцу. Итальянцы прикрыли асфальтом козью тропу. На юрком «фиате», может, и ничего, мне же временами казалось, что мы скачем по горам на корове. Темнота и серпантины — нет лучшего развлечения для неуклюжего японского лимузина. Я старался не гнать. Все-таки драгоценность везу.

Катя ничуть за нас не переживала. Вне всякой связи с окружающим пейзажем она предложила вместе встретить Новый год. Понятно, что это не скоро, но ей кажется, было бы весело. Я пообещал расшибиться в пиццу, лишь бы проверить ее предположение на себе. На нас. Хотя зимой я тот еще весельчак. Вторую половину года грусть честней веселья. Не знаю, как здесь, а у нас в Прибалтике с сентября за окном болото, с октября — ночное болото, потом ноябрь, даже в произношении похожий на «Мордор». После четырех месяцев вездесущей холодной слякоти не очень хочется чего-то праздновать. Я считаю, диван, салат и телевизор 31-го декабря достаточны, а гости уже избыточны.

Катя мне не поверила. Сказала — я кокетничаю. Вот как, например, прошел мой последний Новый год?

Спасибо, хорошо прошел. Я сломал два бильярдных кия и взорвал ракету в центре группы латышей. У нас дом на берегу реки. Люди пришли смотреть салюты над городом. Стоят, молчат торжественно. Вдруг трах-бах-искры, Севастьян Свиридов выстрелил в них ракетой. Поздравил, как бы. Латыши тихо улыбнулись, сочувствуя моей славянской криворукости. Очень доброжелательные. Что характерно, за час до салюта меня пыталась огреть лопатой русская дворничиха, просто от избытка чувств. Я в нее даже не попал. Даже не выстрелил. Но ей показалось, что собирался.

Так вот, про грусть. Осень — это первые два акта Нового года. Экспозиция и перипетии. Человек набирается отчаяния, чтобы в третьем акте, в кульминации, обожраться, разрушить бильярд, убить печень и взорвать ракетой случайных прохожих.

— А где справляли Рождество? — спросила Катя.

— В Москве. Ездил на премьеру фильма. Там фильм такой, восемь авторов писали сценарий. От меня в кино два диалога осталось.

— Нравится Москва?

— Странный город. Отношения широты, добра и разума, как в игре камень-ножницы-бумага. Разум побеждает широту, но не может сопротивляться, если человек задумал доброе дело.

— Это как?

— Ну, русская душа… Столкновение с ней начинается еще в самолете. Стюардесса не верит, что я не хочу завтракать. Ну и что ж, говорит, что пять утра. Колбаска, хлебушек, вкуснятина! Надо попробовать, потом уже решать. А помидорки!

Она готова была потыкать меня мордочкой в еду, для аппетита. Очень заботливая. Латышские стюардессы в сравнении с ней — пластмассовые. А эта и мать, и пастырь, и диетолог. И, кстати, у латышей самолеты приземляет робот. Электроника сажает жестко, ради лучшего торможения. А русский авиатор непременно вручную старается. «М-м, как нежно сели!» — говорит одна пассажирка другой, и та прикрывает глаза в знак согласия.

Москвичи в пробках — самая массовая популяция буддистов. Никаких планов на будущее. Доверие промыслу и отрешенность. За каждым поворотом может прятаться конец времен. В моем случае это был кран, изящно перегородивший семь полос. Крану мешал таксист, а тому — шлагбаум. Директор шлагбаума ушел пописать и случайно эмигрировал навсегда. И гори огнем все, кто спешит на интервью.