Санкт-Петербургские вечера - [3]
Отсюда вам уже видна небольшая терраса над входом в мой дом, покоящаяся на четырех китайских колоннах. Кабинет с книгами выходит прямо на этот своего рода бельведер, который, если угодно, вы можете называть большим балконом. Именно там, сидя в старинных креслах, я безмятежно ожидаю мгновений сна. Дважды, как вам известно, поражал меня гром, и я уже лишен права на то, что толпа зовет счастьем. Признаюсь: прежде, чем я окреп в целительных размышлениях, мне слишком часто случалось задавать себе вопрос: «Так что же у меня теперь осталось?» Но совесть, услышав ответ: Я сам,>(5) заставляла меня краснеть от стыда при виде собственной слабости, и уже давно не испытываю я искушения сетовать на судьбу. Как раз там, в моей обсерватории, чаще всего и переживаю я восхитительнейшие минуты. Порою я предаюсь возвышенным мыслям, и они нечувствительно приводят меня в состояние, близкое к самозабвению. А иногда, словно добрый чародей, я воскрешаю почтенные тени. Когда-то были они для меня земными божествами, теперь же взываю я к ним как к духам-хранителям. И часто мне видится, будто они подают мне знаки, — но стоит лишь устремиться к ним навстречу, как милые сердцу воспоминания вновь обращают меня к тому, что у меня еще осталось здесь, и жизнь кажется такой прекрасной, словно я до сих пор не вышел из возраста надежд.
Когда же измученное сердце просит отдыха, на помощь приходит чтение. Все мои книги здесь, под рукою: ведь я обхожусь немногими, ибо давно убежден в совершенной бесполезности множества сочинений, до сих пор пользующихся высокой репутацией.
Сойдя на берег, друзья заняли места за чайным столиком, и разговор возобновился.
Сенатор. Я рад тому, что остроумная реплика г-на кавалера навела нас на мысль о философском симпосии. Ибо не найти предмета более увлекательного, чем тот, коим нам предстоит заняться: счастье злых, несчастье праведных! — здесь заключен страшный соблазн для разума человеческого. И можем ли мы провести наш вечер лучше, нежели посвятив его исследованию этой удивительной тайны божественной метафизики? Нам предстоит — насколько это позволено слабым силам человеческим — измерить в совокупности пути Промысла в управлении моральным миром. Но предупреждаю вас, г-н граф, с вами может приключиться то же, что и с султаншей Шахерезадой: одним вечером вы не отделаетесь. Не думаю, что мы дойдем до тысячи и одного — это уже болтливость, — но возвращаться к нашей теме мы будем чаще, чем вы полагаете.
Граф. В словах ваших я вижу знак вежливости, а вовсе не угрозу. Впрочем, и то и другое я могу отнести и на ваш счет, господа, подобно тому, как вы адресуете это мне. Ведь я не притязаю на ведущую роль в наших беседах и даже не соглашаюсь ее принимать. Станем же, если вам угодно, мыслить сообща — лишь на таком условии я начинаю.
С давних пор жалуются люди на то, как Провидение распределяет блага и несчастья, но признаюсь вам: никогда подобные затруднения не производили на мой ум ни малейшего эффекта. С достоверностью интуиции вижу я — и за то благодарю смиренно Провидение — что человек в данном случае обманывает самого себя — в полном смысле и в подлинном значении этих слов.
Хотел бы я повторить вслед за Монтенем: человек сам себя дурачит>(6) — ибо лучше не скажешь. Так, без сомнения, человек сам себя дурачит, он сам себя обводит вокруг пальца. Софизмы своего сердца, от природы строптивого (увы! нет ничего достовернее), принимает он за обоснованные сомнения ума. И если порою суеверие, как это ему ставили в упрек, верит, будто оно верует, то еще чаще, уверяю вас, гордыня верит, будто она не верует. И всякий раз обманывает себя сам человек — только второй случай много опаснее.
В общем, господа, не существует предмета, в котором чувствовал бы я себя более сведущим, чем в вопросе о путях Промысла в нашем мире. И потому с такой совершенной убежденностью, с таким радостным удовлетворением я изложу нежно мною любимым друзьям те полезные мысли, которые собрал я, шествуя по долгому пути жизни, целиком посвященной серьезным изысканиям.
Кавалер. Я выслушаю вас с живейшим удовольствием; не сомневаюсь, что и наш общий друг будет столь же внимателен. Но прошу вас, позвольте мне придраться к вам еще до того, как вы приступите к рассуждению, и не вините меня в том, что я отвечаю на ваше молчание. Ведь я отлично знаю, что вы сейчас станете говорить — словно вы уже все сказали. Вы, без сомнения, приготовились начать с того, чем проповедники обыкновенно кончают, — с вечной жизни. «Порочные счастливы на этом свете, но будут мучиться в другом; праведники же, напротив, страдают здесь, но их ждет блаженство в ином мире*. Об этом твердят повсюду. Так зачем же стану я от вас скрывать, что этот решительный ответ не удовлетворяет меня вполне? Надеюсь, вы не заподозрите меня в том, что я желаю разрушить или ослабить это великое доказательство; однако мне сдается, что оно не претерпит никакого ущерба, если к нему присоединить другие.
