Санкт-Петербургская быль - [7]

Фроленко, тоже очень перемерзший за день, а сейчас красный и потный, вскочил с места и обратился к оратору:

– А скажите, дорогой Георгий Валентинович, ложась спать ночью, вы кладете под подушку оружие?

– Кладу, – ответил Плеханов. – Каждую ночь.

– И ежели бы в случае чего довелось, вы бы пустили его в ход?

– Наверно, да. Смотря по обстоятельствам.

– Вот видите! – вскочила с места и Маша, и в этот момент многие улыбнулись: южнорусские бунтари, к которым принадлежали и она, и Вера, и Фроленко, были воинственны, но и столь же солидарны в поддержке друг друга. – Видите, видите! – повторяла Маша, сильно волнуясь. – Нас вот вы призываете к кротости и смирнехонькой жизни. А в то же время мерзавец Трепов высек розгами вашего же товарища, землевольца, только за то, что он не снял перед ним шапки. Кто же такое прощает?

– Хорошо сказала, Машенька, – захлопала в ладоши Вера. – Браво!

Разговор заинтересовал всех, и в трактире воцарилась тишина. Плеханов поднял руку.

– Одну минуту, друзья! Я еще не все сказал. Народная поговорка гласит: «Ловит волк, но ловят и волка». Тут и спору нет. Конечно, – продолжал Плеханов, – нет такой кары, которой не заслуживали бы все эти треповы и курнеевы. Но одной пулей тут не спасешь положения! Это я вам говорю, – повернулся Плеханов к Вере и Маше, – Но это же я говорю и себе, потому что и у меня часто терпения не хватает. Российскую тиранию так просто не свалишь, а жертв напрасных с нас довольно. Коли, братцы, замахиваться, так уж на большое!

Поднялась тут с места и Вера. Она редко высказывалась, но сейчас не смогла промолчать. Странно прозвучал ее голос:

– Что же? Треповы пусть торжествуют?

– Нет! Нет! Нет! – повторил несколько раз Плеханов и попросил разрешения ответить на последний вопрос коротким воспоминанием об одном случае из его гимназической жизни.

Учился он в Воронежской закрытой военной гимназии. И вот однажды…

Но лучше рассказать об этом случае словами самого Георгия Валентиновича:

«Мы сидели после обеда группой в несколько человек и читали Некрасова. Едва мы кончили „Железную дорогу“, раздался сигнал, звавший нас на фронтовое учение. Мы спрятали книгу и пошли в цейхгауз за ружьями, находясь под сильнейшим впечатлением всего только что прочитанного нами. Когда мы начали строиться, мой приятель С. подошел ко мне и, сжимая в руке ружейный ствол, прошептал: „Эх, взял бы я это ружье и пошел сражаться за русский народ“».

Свой рассказ Плеханов закончил так:

– Оружие, друзья мои, прежде всего должно пускаться в ход во имя святой и великой цели, когда революционное насилие действительно необходимо и оправданно. Нет сомнений, придет время, когда революция всех нас позовет на баррикады. А пока… да, пока все мы должны быть как можно более сдержанны и терпеливы.

В ходе спора многие, даже незаметно для самих себя, поднялись с мест. Сейчас все снова уселись на свои стулья и скамьи. Плеханов, тоже садясь, пустил последнюю, правда уже шутливую, стрелу в адрес южнорусских бунтарей:

– Надеюсь, друзья, за таковы мои речи вы не станете вместо Курнеева пулять в меня. Да и в него не стоило бы, – добавил Плеханов раздумчиво, снова обращаясь к Вере и ее приятелям. – Выстрелом наше «барство дикое» не сразишь, самодержавие с трона не свалишь. Впрочем, это большой разговор, господа, и не здесь его вести. Одно хочется сказать: не по одиночке, не вразнобой должны мы действовать в нынешних условиях, а дружно, совместными силами и обдуманно. «Гнев есть безумье на миг, – написано у Горация, – его обуздывай ты вожжами, цепями». Так-то, друзья!

О Плеханове шла слава как о теоретике с большим будущим. Было известно, что к кружку южнорусских бунтарей он относится несколько критически и, как многие другие питерские землевольцы, принимает далеко не все «установки» киевлян. В действиях последних часто сказывалась невыдержанность, готовность идти на неоправданный риск, хотя и ради самых высоких революционных целей.

Спорить с Плехановым, прекрасным полемистом, было трудно. Ему никто не возразил. Вера все не садилась и тоже, хоть молчала, своим нахмуренным видом явно выражала несогласие.

– Сядь, – потянула ее за рукав Маша.

– Не сяду. Домой хочу. На улицу.

Вера пошла к вешалке, где висело ее пальто, и оттуда проговорила, обращаясь как бы сразу ко всем, кто сидел в трактире:

– А Чаадаев сказал: недостаточно, чтобы был прав ум, надо, чтобы и сердце было право!..

Маша потянулась за подругой, обе закутались и скоро исчезли за дверью. В трактире стало тихо и тягостно. Фроленко поднялся и тоже пошел к выходу.

8

– Ах ты, мать моя! – бормотал Курнеев, спеша в градоначальство, чтобы доложить обо всем увиденном и услышанном. – Ах вы, святители-угодники! Я же ясно видел эти бесовские колпаки. Свят, свят!..

Он не знал, что они зовутся фригийскими, но, служа давно по полицейскому ведомству, не раз видел эти колпаки на картинках, отобранных при обысках у революционно настроенных разночинцев.

– Ну что? – встретил его Трепов, выходя из спальни в красочном турецком халате, что показалось Курнееву совсем не патриотичным, поскольку уже почти год шла война с турками. – Выкладывай все, что видел, братец, – продолжал Трепов, усаживаясь на диван, обитый турецкой материей. – Я слушаю, говори! Только глаза на меня не лупи так страшно, они у тебя сейчас как у сумасшедшего!..