Санкт-Петербургская быль - [68]

– Осудят, осудят, – уверяли они.

«Прерывая заседание с уходом присяжных, – рассказывает судья, – я вошел в свой кабинет очень усталый, но с чувством некоторого облегчения, вполне понятного в председателе, который после трудного и чреватого событиями судебного следствия и обостренных прений отпустил присяжных совещаться».

Судейская комната, рядом с кабинетом, полнилась голосами. Даже здесь, в помещении, закрытом для публики, оказались люди. Впрочем, Анатолий Федорович обрадовался некоторым из них. Это были важные сановники, занимавшие большие посты в петербургском ведомственном мире юстиции и правосудия.

«В кабинете у себя я застал Ковалевского и Чичерина. Мне важно было узнать мнение первоприсутствующего уголовного кассационного департамента о ходе дела на суде, тем более, что в этом отношении М.Е. Ковалевский издавна и по справедливости считался авторитетом. „Ну что, мой строгий судья?..“ – спросил я его. „Обвинят, несомненно“, – отвечал он мне, не поняв вопроса. „Нет! А как шло дело?“ – „Очень хорошо! – сказал он, крепко сжимая мою руку. – Вы сумели соединить строгий порядок с предоставлением сторонам самых широких прав, и, даже желая вас, по дружбе, раскритиковать, я не могу ни к чему придраться… Иначе этого дела и нельзя бы вести“».

Кони немного успокоился после этих слов высокопоставленного сановника. Значит, мера объективности была все же соблюдена.

Второй сановник – Чичерин тоже нашел, что Анатолий Федорович хорошо справился с своим председательским делом.

Зашел разговор о присяжных. Дэн, стоявший тут, сказал, что, по его мнению, вполне можно полагаться на их благоразумие.

– Правда, поступок обвиняемой, пошедшей столь самоотверженно на кару и готовой принять ее, видимо, не мог не тронуть и их сердца. А тут еще сегодня этот Александров…

Дэн не закончил и махнул рукой.

Об Александрове старались не говорить. Его речь, поразившая всех, оказалась такой, что оставалось либо признать ее силу, либо вовсе делать вид, что ее и не было. Чиновники, находившиеся в судейской комнате, иначе вести себя и не могли.

Тень Палена как бы падала сейчас на их озабоченные лица.

За дверью, ведшей из кабинета в приемную, послышался сердитый голос Лопухина, прокурора Судебной палаты:

– Надо принять меры против этого скопления черни. Черт знает что стало твориться в нашем Санкт-Петербурге!

– Что случилось? – удивился Кони.

– На улице толпа большая, – объяснил Ковалевский и вместе с Чичериным поспешил отойти от Анатолия Федоровича.

Судья понял, что означает эта предосторожность сановников, и нахмурился.

«Вслед за тем вошел Лопухин и таинственно сообщил мне, что на улице неспокойно, что можно ожидать беспорядков и он боится, чтобы присяжные не пострадали за свой обвинительный приговор от каких-либо насилий толпы».

– Извольте-ка сами взглянуть, – сказал Лопухин и повел Анатолия Федоровича к двери. – Немыслимое что-то! Плебс у нас наглеет день ото дня. Не знаешь, что и делать!..

2

Выйдя в приемную, оба прильнули к окну.

«Действительно, из окон приемной, выходящих на Шпалерную, видна была толпа в несколько сот человек, – рассказывает Кони. – Она совершенно запрудила собой улицу от Литейного до Дома предварительного заключения. Преобладали широкополые шляпы, высокие сапоги и пледы; были видны зеваки и любопытные; но центр толпы ожидал чего-то, очевидно, сознательно и тревожно. В нем резко жестикулировали, оживленно разговаривали, и смутный шум глухого говора, доносясь сквозь открытую форточку, наполнял легким гулом своды пустой приемной. Чувствовалось, что вокруг суда волнуются политические страсти, что пена и брызги их разбиваются у самых его дверей».

Кони смотрел на толпу и думал: «Вот этого уж граф наверняка не ожидал, и, если что-нибудь произойдет, его обвинения против меня возрастут втрое».

– Не могу видеть этих… мошенников, – негодовал Лопухин, отвернувшись от окна. – Этот сброд!

Его преданность графу простиралась столь далеко, что, возможно, даже и незаметно для самого себя, он выражался и его любимыми словечками.

На улице вечерело. Надвигались студеные мартовские сумерки. Можно было только представить себе, как велико терпение людей, простоявших день на ветру под дождем и снегом. Редкий снежок, мелкий и жесткий, как крупа, с хорошо слышным шорохом ложился на крыши, и оттуда ветерок сдувал его вниз, на толпу.

– Как в Париже, во времена осады Бастилии, – угрюмо ворчал Лопухин. – Что за порядки? Нельзя этого допускать!

Впрочем, он и сам понял, что чересчур хватил, и произнес ворчливо, но более трезво:

– Конечно, наш Санкт-Петербург не Париж, и времена не те… Но бед и пакостей эти мошенники могут натворить немало! Еще, чего доброго, поколотят присяжных за их приговор. Что полиции не видно?

«Я советовал ему не волноваться, сказав, что в случае обвинительного приговора я задержу присяжных в суде, покуда толпа не разойдется… „Обвинят! Обвинят, наверное!“ – восклицал он и отправился любезно болтать в судейскую комнату, полную табачного дыма и любопытствующих звездоносцев».

«А на душе у него небось кошки скребут, – внутренне усмехнулся Анатолий Федорович. – Да, любезный, как бы орешек не оказался слишком тверд…»