Санькино лето - [56]

— Это вершинка.

— Дерево сгубили. Разве мало подросту? — укоризненно качает она головой и добавляет любимую свою приговорку: — В лесу лесу не нашли.

— Нам такая нравится. С шишками она нарядней, — расхваливаем мы елку, несколько обиженные тем, что бабушка не одобрила наш выбор.

Брат переворачивает посреди избы табуретку. Елку вставляем в нее. Ледянистое крошево на ветках растаяло, и теперь они словно спрыснуты крупным дождем. Шишки матово запотели. Должно быть, елке приятно ощущать избяное тепло, она постепенно отогревается, обсыхает, наполняя избу прохладным хвойным запахом.

Вечером приходит со скотного двора мать.

— Мама, смотри! — бросаемся мы навстречу.

Она умаялась на работе, но улыбается и хвалит елку:

— Какая густая! А шишки-то, как игрушки сверкают!

— Мы специально такую нашли.

Мать сегодня добрая. Бабушку она тоже не ругает за то, что зажгли семилинейную лампу со стеклом: оно единственное, и бережется пуще глаза. Да и керосину нет.

Мы с нетерпением ждем главного момента. Он наступает, когда выходим с кухни после ужина в переднюю. На елке висят две большие конфеты в самодельной обертке из красной бумаги!

Конечно, их повесила мать, но когда она успела это сделать? Где раздобыла такой яркой бумаги? Снимаем конфеты и подбегаем к матери:

— Спасибо, мама! Можно сейчас съесть?

— Ешьте на здоровье. Это Деда-Мороза подарки.

— А Новый год скоро придет?

— В двенадцать часов ночи, вы уже будете спать.

На полатях мы разворачиваем оберточную бумагу и обнаруживаем по нескольку карамелей-подушечек. Хватит сосать, может быть, до двенадцати часов, если растянуть удовольствие. Нет на свете ничего слаще этих елочных конфет.

Засыпаем мы с пустыми красными бумажками в руках, и видятся нам дивные сны. Дед-Мороз шагает по полям и лесам: стукнет длинным падогом по дереву — гулом отзывается лес, дунет на озябшую березку — вспыхнет она самоцветным кружевом инея, взмахнет полой шубы — загуляет метель. Он и в окно к нам заглянет, коснется пушистым рукавом стекла, разукрасит его причудливо. За спиной у деда волшебный мешок, набитый карамелью…

Это давно было. Теперь и елки у ребят стали веселей, и в мешке у Деда-Мороза не карамели-подушечки, а шоколадные конфеты и великое множество других подарков.

Я смотрю на нарядную елку моих детей и вижу ту елку детства, на которой вместо игрушек лилово-изумрудные шишки в медовых капельках смолы.

Звонкая тропинка

Ленька проснулся и, ослепленный солнечным бликом, играющим на самоваре, зажмурился, затих, пытаясь вернуться в сказку сна: ничего не получилось. Только что мчал на мотоцикле, только что бился перед глазами луч от фары.

Резко взбрыкнув ногами, откинул одеяло. Под окном, мимо палисадника, идет Борька Гирин. Вскинул на голову корзину и горланит:

— Эй, конопатый, пошли за грибами!

Выскочить бы да надавать Борьке. Только не до него сейчас, нужно бежать на Потушиху: сегодня последний день каникул…

Под досками у крыльца накопал Ленька червей и заприскакивал с ноги на ногу через гумно в овсяное поле. Лес надвигается на деревню со всех сторон несметным войском. Островерхие ели похожи на исполинов, закованных в игольчатые доспехи. Плотно ухоженная тропинка ведет навстречу нестрашной рати. Весело бежать по тропинке, звонко шлепая босыми ногами. Местами земля гулкая, как будто полая. Ветер гонит по полю широкую волну, если остановиться, то звон в ушах пропадает и слышно, как шушукаются метелки овса.

До реки километра два, а там берегом с километр, потому что бежит Ленька на Потушихин омут к сплавщикам. Мать знает, что Ленька встречается с отцом…

Все началось с того дня, когда отец ушел из колхоза на лесопункт. Зимой работал в лесу, а с весны перешел на сплав. Зарабатывал хорошо, приносил из орсовского магазина разные покупки. Он приходил домой каждую субботу, и мать, и Ленька ждали этого дня, как праздника. Потом стал бывать реже, без подарков, неразговорчивый и часто хмельной. Когда отец не приходил, мать говорила, что у него, видимо, срочная работа. Но по той тревожной грусти, с которой теперь она ждала субботу, Ленька догадывался, что мать от него что-то скрывает.

А однажды, сильно пьяный, засыпая, отец назвал мать чужим именем. И тогда, не стесняясь Леньки, она плакала навзрыд. Плакала и снимала с отца сапоги. Она добрая.

С тех пор как отец приходил последний раз, прошло около месяца, но Ленька иногда видится с ним на реке. Ниже Потушихи, где самый опасный перекат, у сплавщиков шалаш. Их трое: отец, Матвей Никанорыч и Валя. Матвей Никанорыч иногда ночует в шалаше, уступая место на отцовском мотоцикле Вале. Тот молодой, и как вечер, так торопится в кино или на танцы. Новому «ИЖу» Валя рад больше самого отца. И Ленька был бы рад, если бы отец ездил домой, а не в поселок лесопункта. Мать говорит, что его не отпускает начальство, а было бы здорово — ворваться в деревню на мотоцикле! Небось Борька Гирин сразу бы прикусил язык. А то чуть что, так: «Ленька рыжий конопатый лазал в печку за лопатой!»

Рассуждая таким образом, Ленька миновал сухой соснячок, обгоревший в прошлое лето от грозы, свернул по берегу Вохтомы. Теперь тропа кидалась из стороны в сторону, ныряла в прохладные заросли смородины и крапивы. Ленька смело продирался сквозь них, выставив вперед локти. Солнечная на быстринах, затаенная в заводях, бежала наперегонки с Ленькой река. Добежали до Потушихина омута: река пенисто покружила в нем, как в громадном кипящем котле, вырвалась и — дальше, а Ленька остановился. Запесок, с которого ловит он пескарей, превратился в островок. Выше стоит плотина — бывшая колхозная электростанция. Теперь используют ее для сплава леса: накопят перед плотиной воду и пускают по реке вал.