Санькино лето - [55]

— Там зверь какой-то в сарае! Я так перепугалась и санки бросила, — затараторила Зойка.

— Айда, посмотрим, — храбро заявил Минька, выламывая на всякий случай палку из огорода.

Тихонько заглянули в сарай. Снова зашуршало по сену.

— Да это заяц! — определил Минька.

— Такой большой?! — обрадовалась и удивилась Зойка, протискиваясь в щель.

— Русак. Давай ловить.

Заяц отчаянно носился кругами по сену. Зойка с Минькой, сняв с себя пальтушки, старались накрыть его. Наконец Минька сделал удачный бросок и прижал русака. Он сильно бился, разодрал задними лапами Миньке рубашку и руку в кровь.

— Помогай! Чего рот разинула? — хрипел он.

Кой-как закрутили русака в пальтушку и потащили в деревню. Дорогой расспорились: у кого будет жить заяц? Наверно, унес бы его Минька к себе, но Зойка выставила неоспоримые доводы:

— Во-первых, я нашла зайца, во-вторых, поймали мы его в нашем сарае.

Русака посадили под печку. Он все еще метался за загородкой, в полутемной тесноте. Нагоняли его до безумия.

— Ничего, привыкнет, — сказал Минька. — Ты ему морковки принеси.

Чем только ни пыталась кормить Зойка зайца — не прикоснулся. Миску с молоком опрокидывал. Завидев человека, дико прыгал.

— Отпусти его, — говорила мать. — Вишь, как мается бедный.

— Отпущу. Пусть поживет немножко. Холодно ему в лесу, не зря ведь в сарай пришел…

Наутро заглянула Зойка под печку — русак лежал мертвый, вытянувшись во всю длину. Побежала, захлебываясь слезами, к Миньке сказать о случившейся беде. Он пришивал лыжные крепления: даже шило выронил из рук, когда Зойка, заикаясь, вымолвила:

— За-аяц по-омер…

В одной рубашке побежал Минька к Лариным. Увидел вытянувшегося на полу русака и тоже сморщился от жалости.

— Вот, говорил я, к нам надо нести его, — упрекнул он. — У меня не издох бы.

— Я ему всего давала, не ел… Зря мы его поймали. Чего с ним делать-то? — жаловалась Зойка.

— Теперь только нашему Шарику отдать.

— Выдумаешь еще!

— Выбросишь? Все равно собаки найдут. Эх, жаль, такой русачина пропал! — Минька нахлобучил шапку и вышел.

Не хотелось Зойке, чтобы собаки нашли зайца. Надела она лыжи и отвезла его за гумна в ивняк. Ведь умер он от тоски по лесу.

На следующее лето лишились задоринские ребята любимой забавы: не удалось поймать в кустах ни одного зайчонка. Может быть, ушли зайцы из этого места.

Елка

Всякий раз, когда под Новый год я отправляюсь искать елку, мне вспоминается деревня моего детства. Время было послевоенное, трудное, и редко кто ставил в избе елку. Может быть, поэтому обходил Дед-Мороз стороной деревню, не дарил ребятишкам ни игрушек, ни подарков.

Накануне праздника мать будила нас ласково:

— Дети, вставайте завтракать да снаряжайтесь за елочкой.

Сон моментально улетучивался, мы с братом спрыгивали с полатей. Ели торопливо, все посматривали в окно на засыпанный снегом, дремлющий лес. Острыми теремками печатались вершины елок на светло-оранжевой закрайке неба. И посветлевшее небо, и лес, и волнистое от суметов поле — все казалось необычным, сияло торжественной чистотой.

После завтрака мы накидывали шубейки и выскакивали с лыжами на улицу. В рыхлом снегу лыжи вязли глубоко, поэтому ехали сначала дорогой, а потом сворачивали к опушке.

Деревня наша плотно окружена лесом, преимущественно ельником, и, казалось бы, чего проще подыскать елочку, но мы были слишком разборчивы, подъезжали то к одному деревцу, то к другому и все браковали. Нам хотелось выбрать самое лучшее, и мы умудрялись пройти полный круг.

— Вон хорошая! — кричал я, показывая на пушистую елочку.

Устремлялись к ней. Брат уже держал наготове маленькую пилку. Стоило стряхнуть снег, и оказывалось деревцо однобоким.

— Поедем к Пригороде, — советовал брат, — там перелесок, где рыжики растут.

И опять — то ветки слабые, то вершинка двойная.

Упрямо тянутся два глубоких лыжных следа от Пригороды к курьяновской дорожке, от нее — к Чижовскому оврагу, к Телешихе и замыкаются на том месте, откуда начали шествие.

Мороз изрядный, ноздри пощипывает, а у нас шапки взмокли. Поди выбери лучшую елочку, если их тысячи несметные! Брат принимает решение: спилить макушку у большой елки. Задрав головы, осматриваем вершинки и некоторое время спорим:

— Эту?

— Нет, вон эту!

— У той шишки красивей.

Выбор сделан. Заткнув за пояс пилку, брат забирается на дерево и начинает пилить. Снег сыплется ему за шапку, за воротник. Он ежится, сопит — пилить неудобно. Наконец раздается треск мерзлой древесины, вершинка наклоняется и мягко соскальзывает по лапам вниз.

Я подбегаю к ней и ставлю в снег. Красавица! Ветки упругие, крепкие. Иголки темно-зеленые. А главное, вся увешана лиловыми шишками! Игрушек не надо.

Возвращаемся домой. Несмелое зимнее солнышко висит низко над деревней, высвечивая присмиревшие в сугробах избы и заиндевелые березы. Поле тоже словно бы оживает, искрится, санный след слюдянисто сверкает.

Встречает нас бабушка. Удивляется:

— Где пропадали таку доль? Наморозили сопли-то, полезайте-ка на печку.

— Нисколечко! Жарко!

Стаскиваем шапки. Бабушка кладет на наши потные головы сухие ладони.

— Эко, упрели! Будто кладницу дров напилили, сердешные. А елку-то что какую притащил, с шишками?