Санькино лето - [52]

Соглашаясь с ним, я молча потрепал ему вихры и подумал: будь я на месте Женьки, я тоже приобрел бы голубей. Мое детство пришлось на военную пору, тогда было не до этого.

Голуби покружились и сели отдохнуть на шпиле, прямо над нами: это было их излюбленное место. Тогда Женька, озорно подмигнув мне, заложил в рот два пальца и пронзительным посвистом Соловья-разбойника шугнул птиц. Они кинулись сначала вниз, потом резко взмыли прямо к солнцу, растворились на мгновение в нем…

Каждое утро, просыпаясь, я распахиваю ворота повети и ищу глазами в небе голубей. Женька рано выпускает их на первую прогулку, и тогда они подолгу сидят на шпиле, розовые от восходящего солнца, похожие на каких-то диковинных птиц. Не один я слежу за Женькиными голубями, все засматриваются на них, как когда-то засматривались на раскрашенного мной флюгерного петуха…

И вот сегодня осиротела голубка, осиротело нагорьевское небо. От крыльца своего дома я видел маячившие в проеме колокольни белые Женькины вихры, видел, как выпустил он голубей, а потом сбежал вниз и, задравши голову, наблюдал за своими питомцами. Голуби, как всегда, отдыхали, усевшись на крест, и вдруг…

Как удар бича щелкнул выстрел мелкокалиберной винтовки: один голубь камнем ударился о купол колокольни, отскочил от нее и упал к ограде в крапиву. Стрелял тракторист Мишка Лобов из дядькиной винтовки. Дядька у Мишки — майор.

Ошеломленный и растерянный Женька кинулся было подбирать убитую птицу, но повернул в сторону Мишки, уже успевшего закинуть винтовку за плечо. Женька вцепился в ненавистную винтовку, не соизмеряя свою слабую силенку с Мишкиной. Чувствуя нарастающую обиду, он хотел укусить Мишку за руку, но тот так пихнул его, что мальчишка упал и затрясся от слез.

Мне больно стало за убитую птицу, за обиженного Женьку, я подбежал ему на помощь.

— Как тебе не совестно! — кричал я, теребя Мишку за ворот рубахи.

— Ты шо? Спятил? Пусти, говорят! — сразу протрезвел Мишка. — Из-за какой-то птицы? Не делил я в нее: хотел посередке креста тукнуть, чтобы пугнуть. Ей-ей…

Я положил руку на вздрагивающее Женькино плечо:

— Не плачь… Мужчины не плачут. Пошли.

Пошли искать убитого голубя. Женька вытащил его из крапивы. Птица была еще теплой, и кровь на ее белой груди была теплой, и на кончике клюва рубиново рдела капля неостывшей крови. Большой Женькин рот горько искривился, лицо сморщилось от непередаваемой обиды, острые плечи приподнялись — он, всхлипывая, заревел.

— А ты г-говорил-ил… не н-надо драться, — заикаясь от слез, с упреком вспомнил мои наставления Женька.

И трудно было ему возразить. Озадачил он меня.

Бережно прижав птицу к груди, Женька побрел домой, весь съежившийся и сам похожий на горюющую птицу.

Вскоре он пришел ко мне с убитым голубем и лопатой и озадачил еще одним вопросом:

— Как их хоронят, птиц?

Я не знал, как хоронят птиц, и почему-то никогда в жизни не думал об этом и не мог дать Женьке совет.

— Птиц не принято хоронить, — сказал я.

— А я голубя закопаю, — упрямо решил Женька, — чтобы его никто не утащил и не растерзал. — Он вскинул лопату на плечо и пошагал за огороды, в поле. Добрый, большеротый Женька…

Я долго наблюдал за беспокойным полетом осиротевшей голубки. Она не садилась больше на церковный крест, не доверяя людям, трепетала и трепетала в синеющем вечернем небе, все еще не веря в утрату друга, и было немым ее голуб иное отчаяние. Опасался я за нее — могла и она не вынести одиночества. Но опасения мои были напрасны.

Наутро Женька с корзиной направился в сторону станции. Я понял: он пошел к Якову Ермилову. Значит, быть голубям в нагорьевском небе.

Кулек земляники

Я сижу на скамейке в станционном сквере, а чернявый парень, положив голову на небольшой чемодан, растянулся в тени тополя. Парень ждет ленинградский поезд, я — московский. На станции нашей тихо, людно бывает только, когда приходит «костромич». Большинство поездов не останавливаются: просквозят, не сбавляя ходу, и уже слышится от леса как бы затихающее конское цоканье.

Мне надоело читать взятую в киоске книжонку, смотрю, как зыбится над овсяным полем за путями марево. Парень переворачивается с боку на бок: солнце его начинает беспокоить — тень от тополя сдвинулась. Он приподнимается, мучительно морщась и поглаживая ладонью лоб, садится на скамейку напротив меня.

— Витька, здорово! Поехал, что ли? — с хрипотцой басит неожиданно появившийся мужчина. Несмотря на жару, он в кирзовых сапогах, в кепке, из-под которой торчат сосульки рыжих с проседью волос.

— Привет, дядя Коль! — обрадовался парень. — В одиннадцать пятнадцать. А ты зачем на станцию?

— Олифы тут один человек обещал. Значит, уезжаешь. Зря.

— Ты, дядя Коль, не агитируй — билет в кармане. — Витька небрежно развалился на скамейке, вытянув ноги до кирпичей, которыми обнесена клумба. — Сколько ребят было в Рубцове? Я тоже не рыжий.

— Везде, Витька, хорошо, где нас нет.

— Глянь! — Парень встал и, прищурясь, повернулся к полю: по нему бежала девушка в синем платье. — Кажется, Любка? Она.

— Не буду мешать, прощайся давай. Ишь, порхает! — Дядя Коля мотнул головой в сторону поля. — К поезду ужо подойду.