Санькино лето - [51]

Голубей Женька принес из дальней деревни, что, за железной дорогой, от старика Якова Ермилова. Я бывал у того старика. Голубей у него — тьма, куда ни загляни: на чердаке, на повети, на мосту и даже в избе — всюду они перепархивают.

Сам хозяин обязательно выйдет тебе навстречу и остановится на крыльце, весь какой-то круглый и добродушный, и голуби тотчас усаживаются к нему на плечи, а он их легонько смахивает рукой, дескать, отступитесь, надоеды. Стоит Яков босиком, по-толстовски заложив короткопалые руки за ремень; на круглом лице его, поросшем густым волосом, рдеет круглый нос; прищуренные глаза лучатся добрым светом. Он, как всегда, беспечен и беспечален, хотя все диву даются: чем он живет? В доме, кроме голубей да куриц, — никакой живности. Деревенские и вся округа считают старика Ермилова пустым человеком, за глаза называют насмешливо — Яков Блаженный. Даже у нас в селе, если надо упрекнуть кого-то в бесхозяйственности, обязательно приводят для сравнения Якова Ермилова.

Ермилов приходится дальней родней Женьке. Они чем-то очень сходны, хотя один — стар, другой — мал, пожалуй, тем, что Яков, в сущности, остался ребенком, он не утратил способности наивно удивляться окружающему миру…

Мы в дружбе с Женькой. Нравится мне и его доверчивая физиономия, и его увлеченность, стремление найти себе необычное для деревенских мальчишек занятие. Подружились мы с ним после того, как разодрался он со своим однокашником и я разнял их.

Я поправлял половицы крыльца и вдруг услышал задиристый голос Юрки Дронова:

— Голубками занимаешься, Митрофанушка?

Оглянулся и увидел, как Юрка подставил Женьке подножку и тот растянулся, невольно выпустив испуганных голубей. Женька вскочил и с такой яростью набросился на обидчика, что ошеломленный Юрка вынужден был только защищаться, прикрывая лицо ладонями. Я подбежал и разнял драчунов, тем не менее у Юрки уже был расквашен нос, и он, всхлипывая, бросился наутек.

— Ну, брат, не думал я, что ты такой злой, — выговаривал я Женьке. — Драться — это самое последнее дело.

— А чево он Митрофаном обзывается?

— И все-таки драться не надо. Дай мне слово, что не будешь.

— Если не задираются, первый я не стану, — упрямо сопел Женька. — Напугал я их, когда упал, — следя взглядом за беспокойным полетом своих птиц, переживал он.

Я тоже смотрел на кувыркающихся в небе ослепительно белых голубей и вместе с Женькой ждал, когда они успокоятся. Вот сделали еще один круг над селом, круто развернулись и пошли снижаться к голубятне, под которую Женька приспособил укрепленный на столбах ларь.

— Сели! Сейчас принесу. Хочешь вместе пустим их с колокольни?

— Давай тащи, — согласился я, заражаясь мальчишеским азартом.

Вернулся Женька через несколько минут, запыхавшись предложил:

— Держи голубя, а я голубку понесу.

Пригнувшись, я последовал за Женькой, юркнувшим в узкий и темный боковой проход в колокольню. В детстве, пробираясь этим длинным проходом, я всегда испытывал непреодолимую жуть, и сердце стучало учащенно, подобно сердцу встревоженной птицы, которую я нес сейчас в руке.

В просторную башню сквозь высокие проемы скупо падает дневной свет. Скорей, скорей по винтовой деревянной лестнице наверх, к колокольне, чтобы там опьянеть от высоты, захлебнуться солнцем! Я чувствую себя Женькиным сверстником, я спешу за ним, не опасаясь ненадежности погнивших ступеней. Задышался с непривычки: еще шаг, еще ступень… Вот она, площадка, обнесенная чугунными перилами, вот она, солнечная высота, с которой я впервые ощутил земную бесконечность.

Я, как и все ребята, любил забираться на колокольню нагорьевской церкви, чтобы увидеть окрестные деревни, дымки паровозов и синий край тайги. Это было желание вырваться из небольшого мирка, взятого в плен лесами, испытать кружительное ощущение высоты и простора. Где-то за чертой горизонта были реки и моря, горы и степи, пустыни и тундра и, главное, существовали неведомо далекие города, из которых иногда приезжали земляки с рассказами б мудростях легкого городского житья. И только в той стороне, куда уходила тайга, не видно было ни деревеньки. Не зря остановились здесь и повернули на запад Батыевы орды, испугавшись угрюмой дремучести нехоженых лесов. За реку редко кто рискует ходить в одиночку: за брусникой, за клюквой обычно собираются по нескольку человек. Дело не только в суеверном страхе перед тайгой: заблудиться можно как дважды два, а тогда уж шутки плохи. Тетя Дуся Коробова умерла оттого, что пришлось грозовую ночь провести одной в бору. Был случай — и совсем пропал человек, только корзину нашли.

Интересно, какие ощущения дает эта высота Женьке? Не зря же он любит пускать голубей с колокольни. Наверно, и ему грезятся скрытые за горизонтом дальние дали… Так и есть.

— Галич в той стороне? — машет свободной рукой Женька. — Вон поезд туда пошел: дым скачет… Разом пускай! — командует он. — Три, четыре!

Мы одновременно подкинули голубей, суматошно захлопавших крыльями. Весело было следить за их трепетным полетом, они будто купались в синеве чистого неба, наслаждаясь полной свободой.

— Здо́рово! — не сдерживая восторга, сиял Женька.