Санджар Непобедимый - [77]

Звенели дутары, тянулась гортанная монотонная песня.

Тревожные слова неслись из заброшенных садов, из чайхан, с берега реки.

Невидимые певцы пели:

Час наш еще не пробил,

Но час наш пробьет,

Час наш пробьет сейчас.

О, утро мщения!

В комнате Кошубы горел свет.

На донесение о певцах и подозрительных песнях командир не обратил внимания.

— Едем на охоту… — вдруг заговорил он. — На рассвете, стрелять гусей.

— А церемония сдачи? А Кудрат–бий?

— А мы к параду вернемся.

И Кошуба уехал на охоту. Уехал в такой момент, когда, казалось, все свои силы, всю энергию он должен был отдать подготовке к завтрашнему дню.

С топотом, бряцанием оружия проскакала группа всадников по неровным, вымощенным огромными камнями, улочкам города, мимо ярко освещенных чайхан, где степенно пили чай спустившиеся с гор дехкане.

Было поздно, уже караульщики объявили вторую стражу ночи, но никто не помышлял о сне. Над заброшенными садами неслись песни, и звукам их аккомпанировал звонкий плеск струй, мчавшихся по каменистому ложу.

Подскакав к большой чайхане в центре города, Кошуба громко, так, чтобы заглушить и песни, и звон сотен пиал, и шелест листвы чинаров, позвал:

— Гулям!

— Есть! — из особенно оживленной группы чалмоносных, почтенных денаусцев поднялся Гулям. Под матерчатым козырьком краснозвездной буденовки, сидевшей задорно на самом темени круглого бритого черепа, поблескивали лукавыми огоньками карие глаза.

Ловко лавируя между тесно сидевшими на паласах и коврах посетителями, толстяк подбежал к краю помоста.

— Гулям! — опять очень громко сказал Кошуба. — Уезжаю на охоту.

Гулям сделал движение, выражавшее крайнюю степень изумления. Кошуба многозначительно протянул:

— Понятно? На охо–ту. Будьте готовы к одиннадцати.

Он отдал честь с блеском и четкостью, присущими только старым кавалеристам, и, тронув поводья, отъехал, от чайханы.

Так отряд останавливался еще в двух–трех местах, и всюду Кошуба отдавал распоряжения своим бойцам. И всюду бойцы оказывались в самой гуще народа.

Выехав из города, отряд поскакал по щебнистой равнине к пойме реки.

Поднималась луна, космы тумана ползли к горам, цепляясь за верхушки камыша. Впереди тускло мерцал свинцовая гладь воды. По бокам узкой тропинки высились гигантские кусты.

Командир уверенно вел отряд вглубь чангала, насвистывая веселый вальс. Внезапно он резко осадил коня перед высокой изгородью из связок камыша и хвороста.

— Эй, эй! — крикнул Кошуба.

Но только ветер шуршал камышом.

— Эй, эй! — еще громче прокричал командир.

В предрассветной мгле возникла фигура человека.

Между Кошубой и человеком произошел быстрый обмен приветствиями. Говорили они на каком–то путанном жаргоне из узбекских, локайских и таджикских слов, но это не мешало им отлично понимать друг друга.

Кошуба повернулся к всадникам.

— Тут поблизости озеро. Там с прошлого года эдакий гусище плавает. Живая цель для стрельбы. Только гусь заколдованный. В него все приезжие командиры стреляют, и все мимо. Попробуйте, вот он проводит. А я задержусь.

И крикнул вдогонку:

— Стреляйте в гуся, стреляйте в уток, стреляйте во что хотите, но, чтобы было много шуму, чтобы, в Денау было слышно.

Пожимаясь от холода, всадники продирались сквозь камыши к озеру.

Охота была явно неудачная. Да и что можно было подстрелить при лунном неверном свете! Злые, промокшие от росы, охотники возвращались через час в Денау.

У небольшой хижины, прятавшейся среди камышей, виднелись силуэты двух оседланных коней. Из хижины доносился голос Кошубы и еще чей–то, очень знакомый. Каждый невольно подумал о Санджаре, но вслух никто не произнес этого имени.

Нехотя, медленно всходит солнце над болотами Денау. Серые, тяжелые испарения, пропитанные гнилью, густой волной катятся из камышовых дебрей и зеленовато–желтым одеялом окутывают заброшенные сады, полуразвалившиеся щербатые дувалы. Долго борется солнце с болотной мглой, редкие лучи пробивают толщу тумана и, наконец, вырывают из него стены древних кирпичных медресе — памятников утраченного величия города.

… Светает… Группа всадников, в полном молчании движется под аркой сплетающихся древесных крон. Дрожащий свет приближающегося утра с трудом проникает сквозь густую листву.

Нельзя разглядеть, кто едет по дороге.

Не удивительно, что сторож, сидевший на ветхом дощатом помосте перед сонным хаузом и в зябкой дремоте кутавшийся в пастушеский халат, обознался. Спешившиеся всадники окружили помост. После минутного замешательства двое–трое из приехавших поднялись по скрипучим доскам к широкому, ярко освещенному окну чайханы, заклеенному толстой бумагой.

К чайхане подъезжали все новые всадники и, так же неслышно спешившись, проходили вправо и влево. Позади здания в конюшне некоторое время шла возня, потом все стихло… Из чайханы слышались приглушенные голоса.

— Тихо! Сидеть смирно…

Дверь чайханы распахнулась, и в комнату вошли бойцы Кошубы. Вокруг потухшего очага в живописных позах лежали и сидели люди, похожие на мирных дехкан. Только белые войлочные казахские шапки да добротные сапоги с загнутыми носками отличали собравшихся здесь людей от полунищих, раздетых и разутых гиссарцев.

Здесь, в чайхане, как сообщил комбригу Кошубе через своих связных Санджар, была выставлена, по распоряжению Кудрат–бия, застава, прикрывающая путь к отступлению из Денау на всякий непредвиденный случай. Таких застав было выставлено в окрестностях города несколько. Кудрат–бий разбросал группы хорошо вооруженных нукеров и на дорогах, и в пригородных садах, и на склонах холмов.