Сандро из Чегема. Том 2 - [15]

Чувствовалось, что наши руководители с большой неохотой относятся к этой незапланированной встрече с населением. Дело в том, что сравнительно недавно прошел двадцать второй съезд партии, где Ворошилова ругал Хрущев за то, что тот проявил признаки симпатии к антипартийной группировке. Правда, Ворошилов написал покаянное письмо съезду, где полностью отказался от своей симпатии к антипартийной группировке, и был прощен.

Но в толпе, которая встречала Ворошилова, были люди, которые не без основания рассматривали критику Ворошилова как продолжение линии разоблачения Сталина. Эти люди разоблачение Сталина в глубине души никак не одобряли. Поэтому, когда Ворошилова проводили мимо нас, наиболее нетерпеливые из них стали аплодировать Ворошилову. Аплодисменты были жидкие, но все-таки были.

Тем, что держали Ворошилова, эти аплодисменты очень не понравились, и они еще крепче ухватились за Ворошилова. Но Ворошилов остановился и освободил от них свои руки, давая знать, что он все еще остается маршалом и отвечает за свои действия. Слабой походкой, вызванной как возрастом, так и выпитым вином, он подошел к аплодирующим и пожал им руки.

Пока он пожимал им руки, те, что держали Ворошилова, выражением своего лица показывали, что аплодисменты относятся к далеким заслугам маршала на гражданской войне, а не к его недавним симпатиям, вызванным скорее всего легким старческим маразмом, как и это вот желание пожать руки аплодирующим. При этом они даже слегка прищуривались, как бы вглядываясь в зарево героических пожарищ гражданской войны.

Между прочим, со стороны людей, державших Ворошилова, это было излишне, потому что те, что аплодировали, сами знали, почему они аплодируют, а те, что молчали, естественно, не спрашивали у них ничего.

Дав маршалу пожать три-четыре руки, они все-таки его подхватили, и он как будто больше не сопротивлялся, а сел в одну из машин, стоявших тут же, и уехал.

* * *

Голос художника вывел меня из потока сентиментальных воспоминаний.

— Картина от ветра не пострадает? — спросил он, косясь в сторону картины, висевшей над глыбиной эстрады. Полотно мелко вздрагивало, казалось, что козлотур гневно оживает.

— Не пострадает, — сказал директор, склоняясь к художнику. — Крэпко сидит.

— Кто сидит? — тревожно спросил директор мясокомбината.

— Не в том смысле, — отмахнулся ресторатор, — костыль крэпко сидит…

— А-а-а, — успокоился тот.

— Я вас прошу, — склонился директор ресторана, — вот здесь хочу иметь картину «Тюлень, играющий мячом», а здесь — «Белая медведица с медвежатами на льду».

— Вместо вентиляции, мой друг, — вставился Вахтанг. Все рассмеялись. Директор усмехнулся было, но, увидев, что художник не смеется, посерьезнел.

— Вентиляция здесь — море, — миролюбиво поправил он Вахтанга, — но кълиэнтам в жару будет приятно, кълиэнтам…

— Хорошо, я не чураюсь, как некоторые, — важно сказал художник и, налив себе большую стопку коньяку, выпил.

— Предлагаю тост за золотой гвоздь нашей осенней выставки! — раздался голос Вахтанга.

Я закрыл глаза. Грохот волн, порывы ветра и порывы безумия. Когда особенно крупная волна прокатывалась над галереей, она скрипела и, казалось, слегка вздымалась, как палуба корабля.

— Еще раз! Аллаверды! «Песня о козлотуре»!

Жил горный тур в горах Кавказа

По нем турицы сохли все…

— В вашем рационе, по-моему, кальция не хватает…

— Браво, Кация! Попросим его «Аллаверды» спеть!

Аллаверды ко всем кутилам.

Ко всем азартным игрокам.

Ко всем бубновым королевам!

Аллаверды! Аллаверды!

— Самая красивая среди многостаночниц, — раздался голос Автандила Автандиловича, — пусть украсит суровую жизнь труженика пера. Садись сюда, детка!

— Между ножек! — прокатился надмирный голос красавца с мясокомбината.

Кто-то потряс меня за плечо. Я открыл глаза. Незнакомый парень совал мне в руки стакан с боржомом, в котором плавали кусочки льда.

— Она прислала, — кивнул он в сторону Автандила Автандиловича. Я посмотрел туда и увидел ее. Она сидела с Автандилом Автандиловичем и подмигивала мне. Я медленно вытянул ледяной боржом.

Автандил Автандилович, держа огромную кость, выскабливал оттуда костный мозг, намазывал его на хлеб и подносил ей. Я замер, прислушиваясь.

— Очень полезно для растущего организма, — урчал Автандил Автандилович.

— Куда же мне расти, мне уже двадцать один, — смеялась она и кусала хлеб, поданный нашим редактором, — спасибо вам, Автандил Автандилович.

У Автандила Автандиловича — наклон головы в ее сторону, как у ассирийского быка.

— Очень полезно для растущего организма, — урчит Автандил Автандилович, поглядывая на нее. Теперь уже — смущенно-агрессивный наклон головы ассирийского быка.

— Объясните, пожалуйста, — двое танцующих остановились возле художника, — почему козлотур стоит на силосной башне? Что вы этим хотели сказать?

— Это не силосная башня, — сказал художник терпеливо, — это сванская башня — символ вражды народов, а козлотур ее топчет.

— Ах, вот оно что, — сказал парень. Все это время он слушал, не переставая обнимать свою девушку.

— А ты говорил, — сказала девушка, и они, медленно танцуя, отошли, если можно назвать танцем эти едва ритмизированные объятия.