Сандаловое дерево - [20]

Раньше я бы просто села и от души, всеми десятью пальцами, охая и ахая, почесала треклятую лодыжку, и Мартин назвал бы меня плутовкой, и мы оба рассмеялись, но та счастливая связь оборвалась, и мои попытки воскресить ее лишь вызывали у мужа раздражение. Однажды я предложила сесть по-турецки на пол, поесть карри с рисом при свече, и он посмотрел на меня с таким высокомерием, что у меня перехватило дух. А потом сказал: «Повзрослей, Эви».

Когда стало совсем невмоготу, я подтянула ногу и принялась чесать лодыжку с таким остервенением, словно тушила пожар. В темноте мне был видел четкий профиль Мартина. Индийская луна вычертила высокий лоб, благородный нос, придававший лицу выражение властности, и чувственный, четко вылепленный, но не женственный рот — идеальный рот для человека, ясно выражающего свои мысли. Я бы дотронулась до его щеки, спросила, что же с нами случилось, но — внимательно слушаешь… блаженное неведение — не могла.

— Ты не спишь, — сказал Мартин.

— Не сплю, и ты это знаешь.

— Да.

— Тебе ведь тоже не спится. Беспокоишься?

— Конечно, беспокоюсь, — фыркнул он. — Господи, Эви.

— Извини. Я знаю…

— Ничего ты не знаешь. Для тебя война — карточки да флаги на ветру.

— Что? Нет.

— Вонь такая, что можно пробовать на вкус. И от этого вкуса уже не избавишься. Вот что мне не нравится в Индии, постоянный запах дыма и гари. Он меня душит.

— Успокойся.

— Не надо меня успокаивать. Ты же ничего не знаешь. И я не хочу, чтобы знала. — Мартин прижал глаза указательным и большим пальцами и приподнялся на локте. — Извини, Эви. Ты ни в чем не виновата. Не нужно было тащить сюда вас с Билли.

Я тоже приподнялась на локте и посмотрела ему в глаза.

— Мы не оставили тебе выбора.

Мне хорошо запомнился тот день. Университет предложил ему бунгало, а Мартин сказал, что достаточно небольшой квартиры или даже комнаты, потому что он поедет один. Узнав об этом, я встала в позу.

— Тебя не было два года, а теперь ты снова уезжаешь? Это же шанс для нас — побыть вместе вдалеке от всего, забыть войну. Либо мы поедем вместе, либо — это я тебе обещаю — я буду напоминать тебе об этом до конца жизни.

— Но…

— Будь это опасно, тебя бы не послали туда. Англичане пробудут в Индии еще полтора года. Все равно что съездить в Лондон. — Я положила руки ему на плечи. — Нам предлагают дом в Индии. Предлагают приключение, от которого нельзя отказаться. Я хочу его — для нас. Помнишь — для нас?

Он провел ладонью по волосам:

— Ох, Эви.

Бедный, у него не было ни единого шанса.

Я подвинулась ближе:

— Мартин?

— Спи, Эви.

— Ты ни в чем не виноват. Никто же и предположить не мог, что Маунтбеттен перенесет дату на целый год. И мы же сами не хотели, чтобы Билли думал, будто весь мир — это средний класс белой Америки. Помнишь? Разве не так?

Он фыркнул:

— Средний класс Америки? Не так уж это и плохо.

— Мы уедем утром. — Я дотронулась до его лица. — Все будет хорошо.

Мартин просунул под меня руку, привлек к себе. Я уткнулась носом в его грудь, вдохнула знакомый запах, ощутила шероховатость кожи. Мне даже захотелось поделиться с ним секретом.

— Мартин…

— От тебя хорошо пахнет.

— Послушай, сегодня…

— Не беспокойся. Я вытащу вас обоих отсюда.

— Но…

— Знаю. Досадно. Но тебе нужно отдохнуть. Постарайся уснуть.

Он отвернулся, и открывшееся было оконце душевной близости захлопнулось. Что же это за человек, даже не дал мне закончить предложение.

— Ты прав. Надо поспать. — Я тоже повернулась к нему спиной, говоря себе, что все равно получилось бы неловко — рассказывать, как вытаскивала кирпич, как сдувала пыль со старых писем, как радовалась, словно мальчишка, нашедший блестящий, новенький пенни. А он сказал бы, что мне нужно повзрослеть.

В конце концов я забылась беспокойным сном, но и во сне, кажется, не переставала думать о том, почему Фелисити все же не отправила письмо?

На железнодорожный вокзал мы приехали около семи, невыспавшиеся, раздраженные. Билли, немного напуганный внезапным отъездом, сидел на руках у Мартина, тихонько наблюдая за происходящим и крепко прижимая к груди Спайка. Мартин опасался, что поезд могут отменить, но ржавый старичок был на месте, грел косточки на солнце и даже готовился тронуться более или менее по расписанию. В Масурле считалось, что восьмичасовой идет по графику, если вышел до десяти. Утешало, что поезд по крайней мере на путях.

— Слава Иисусу, Кришне, Аллаху и всем остальным, — облегченно сказал Мартин.

Мы поставили чемоданы на платформу, сели и принялись ждать.

Постепенно подтягивались другие пассажиры, и я, чувствуя себя невидимкой за темными очками, исподтишка наблюдала за ними. Высушенные солнцем носатые лица с обостренными нуждой чертами, пыльные тюрбаны, женщины со свертками на голове, худые дети, куры, добродушного вида коза. Одна семья притащила с собой стальной сундук со всеми своими пожитками — распространенный в здешних краях обычай. Женщина достала чайник и чашки и опустилась на землю, собираясь развести огонь в небольшой латунной жаровне. Остальные, присев на корточки, терпеливо ждали чай.

Около половины восьмого рикша доставил Эдварда и Лидию Уортингтон. Лидия, женщина с мелкими и острыми чертами лица, придававшими ей сходство с птицей, отличалась пронзительно-гнусавым голосом — как у осла. Ее супруг, высокий и худощавый мужчина, носил тонкие, щегольские усики. Бывая недовольным чем-то, он с поразительной ловкостью проводил кончиком языка по верхней губе. Однажды я попробовала сделать то же самое, но не смогла — у Уортингтона язык двигался быстрее, чем крыло у колибри. Судя по впечатляющему результату, выражать недовольство жизнью Эдвард начал еще в детстве.