Sanctus - [4]

, на ту чудесную возвышенную мелодию, коей научил нас великий мастер пения Феррерас. В отблеске свеч я увидела Зулему: она стояла у открытой дверцы, серьезно, с безмолвным благоговеньем глядя на нас; когда мы, шествуя парами, покинули хоры, она преклонила колена в проходе, неподалеку от образа Девы Марии. Наутро она не пела романсов, была молчалива и задумчива. В скором времени она, настроивши цитру на басовый лад, попробовала аккорды того хорала, который мы пели в церкви, а потом тихонько запела, пытаясь даже воспроизвести слова нашего песнопения, правда, выговаривала она их странно, будто скованным языком. Я поняла, конечно, что в этой песни дух Господень глаголовал с нею мягким и утешительным голосом и что грудь ее отверзнется Его благодати, потому и послала к ней предводительницу хора, сестру Эмануэлу, чтоб раздуть сию тлеющую искру. Так вот и случилось, что с возвышенным церковным песнопеньем в ней вспламенилась вера. Зулема не приняла покуда святого крещения и не вошла в лоно церкви, однако ж ей было дозволено присоединиться к нашему хору и возносить чудный свой голос во славу христианской веры». Теперь королева знала, что творилось в душе Агильяра, когда, по наущению Агостино, он не стал отсылать Зулему обратно в Гранаду, а поместил ее в монастыре, и тем больше ее обрадовало обращенье Зулемы в истинную веру. Спустя несколько дней Зулему крестили и нарекли именем Юлия. Восприемниками были сама королева, маркиз Кадисский Генрих де Гусман, полководцы Мендоса и Вильена. Вполне естественно было ожидать, что в пенье своем Юлия будет отныне еще проникновенней и правдивей возвещать величие веры, и поистине так и было недолгое время, но скоро Эмануэла заметила, что нередко Юлия странным образом отступала от хорала, добавляя к нему чуждые тоны. Нередко на хорах раздавался вдруг глухой басовый звук цитры, словно отклик струн, тронутых бурею. Затем Юлия стала беспокойна, бывало даже, она как бы непроизвольно вставляла в латинский гимн мавританское слово. Эмануэла предостерегла неофитку, наказавши ей твердо противостоять врагу, Юлия, однако, не приняла ее увещеваний всерьез и, к досаде сестер, нередко, как раз когда исполнялись глубоко возвышенные хоралы старого Феррераса, пела игривые любовные песни мавров под цитру, вновь настроенную на теноровый лад. Странным образом и тоны цитры, часто разносившиеся по хорам, звучали теперь пискливо и довольно неприятно, почти как пронзительный наигрыш маленьких мавританских флейт.

Капельмейстер. Flauti piccoli ― малые флейты, или флейты-пикколо. Но, дорогой мой, покуда здесь нет ничего, ну совершенно ничего для оперы... никакой экспозиции, а ведь это главное, мне разве что любопытно ваше упоминанье о басовом и теноровом строе цитры. Вам не кажется, что черт ― тенор? Он фальшив, как... черт, и потому все у него делается фальцетом!

Энтузиаст. Боже милостивый!.. Да вы, Капельмейстер, что ни день, то острее на язык! Но вы правы, пускай дьявольское начало и отвечает за весь этот неестественный фальцетный посвист, писк и прочая. Вернемся, однако ж, к рассказу, который становится чертовски для меня труден, ибо в любую минуту я рискую перескочить тот или иной важный эпизод.

И вот однажды королева в сопровожденье аристократов-военачальников отправилась к монахиням-бенедиктинкам, чтобы, как всегда, послушать мессу. Возле церковных дверей валялся на земле жалкий оборванный нищий, телохранители подхватили его и потащили прочь, но он вырвался от них и, рыдая, припал к ногам королевы. Взбешенный, Агильяр устремился к горемыке, намереваясь пинком отшвырнуть его. А тот приподнялся и с криком: «Растопчи змею... растопчи змею, она смертельно ужалит тебя!» ― ударил по струнам спрятанной под лохмотьями цитры, так что они лопнули, издав пронзительный, мерзко свистящий звук, а люди, охваченные беспредельным ужасом, вздрогнув, отпрянули. Телохранители наконец уволокли мерзкого оборванца, по слухам, это был повредившийся умом пленный мавр, забавлявший весь лагерь диковинными штуками и удивительной игрою на цитре. Королева вошла в церковь, и служба началась. Сестры на хорах запели Sanctus; вот-вот должен был по обыкновенью вступить сильный голос Юлии: «Pleni sunt coeli gloria tua» [13], как вдруг резкий звук цитры разрушил гармонию. Юлия быстро сложила ноты и пошла к выходу. «Что ты делаешь?» ― вскричала Эмануэла. «О-о! ― отвечала Юлия. ― Разве ты не слышишь дивной музыки мастера?., там возле него и вместе с ним я должна петь!» С этими словами Юлия поспешила к двери, но Эмануэла сурово и торжественно произнесла: «Грешница, оскверняющая службу Господню, устами возглашая Ему хвалу, а в сердце тая мирские мысли, прочь отсюда, умерла в тебе сила песни, смолкли в груди твоей чудесные звуки, осиянные духом Господним!» Слова Эмануэлы будто громом поразили Юлию, в смятении она удалилась... Настала ночь, и сестры-бенедиктинки собрались служить Hora, как вдруг церковь наполнил густой дым. А вскоре пламя, шипя и потрескивая, метнулось по стенам соседнего здания и охватило монастырь. Монахини едва успели выскочить наружу, по всему лагерю загремели трубы и рожки, поднимая на ноги сонных солдат; на глазах у всех военачальник Агильяр с опаленными волосами, в прожженном платье выбежал из монастыря: он тщетно пытался спасти Юлию ― она исчезла без следа. Напрасно люди старались потушить огонь, пожар только ширился, раздуваемый налетевшею бурей; спустя немного времени великолепный богатый лагерь Изабеллы сгорел дотла. Мавры, в твердой уверенности, что несчастие христиан принесет им победу, рискнули совершить вылазку, причем значительными силами, однако ж ни одно сраженье не было для испанского оружия более триумфальным, чем это, и когда войско под ликующие звуки фанфар с победою воротилось под защиту укреплений, королева Изабелла взошла на трон, сооруженный под открытым небом, и отдала приказ выстроить город на месте сгоревшего лагеря! Дабы гранадские мавры уразумели, что осада никогда не будет снята.