Сан-Ремо-Драйв - [3]

— Ричард, ты всегда хочешь быть самым умным. А знаешь, что мы никогда не получили бы независимости, если бы не помощь Франции? Лафайет, мы здесь![7]

Лотта улыбнулась французу через остывающий капот машины. И тут же ее улыбка исчезла.

— Бартон, не надо. Только не сейчас. Прошу тебя!

Бартон надел темные очки в стальной оправе и вставил в рот незажженную кукурузную трубку.

— Я вернусь[8], — произнес он нараспев не своим, басовитым голосом.

— Ха-ха! Этот мальчик — он делает нам маскарад?

— Какое-то несчастье. Ох, Рене, просто не знаю, что делать. Он уже год с этой трубкой. У него и фуражка есть. Бартон! Прошу тебя! Изображает этого ужасного Макартура.

Словно по сигналу режиссера, брат вынул фуражку и надел на свои светлые кудри — эти кудри и голубые глаза наводили на романтические мысли о том, что он не из нашей черноглазой, смуглой семьи и вообще не еврейской породы. Встав на дорожку, Барти выпятил подбородок, втянул свои пухлые румяные щечки так, что они ввалились, как у семидесятилетнего старика, — и преобразился в великого человека, возлюбленного республиканцев, едущего в открытой машине по Пятой авеню.

— Старые солдаты не умирают[9], — возвестил он, не выпуская из зубов трубку. Потом раскинул руки, словно ловя дождь конфетти и серпантина, а восторженные крики толпы имитировал цимбальный шум прибоя. Но в это время поводок выскользнул из его детского кулачка; Сэм стрелой промчался вдоль «бьюика» и с лаем исчез за бугром, отделявшим зеленый дом Рене от соседнего тускло-фиолетового бунгало. Раздался вой: зверь на веревке!

— Сэмми! — крикнул Бартон.

Лотта:

— Держите его! Рене!

— Поймаю! — крикнул я, но по двухголосому рычанию и лаю понял, что уже поздно.

Хижина Рене, действительно, стояла на ходулях — на четырех железных трубах, вбитых в песок. К одной из них и был привязан Ахилл, большая немецкая овчарка черно-коричневой масти. Сипя от душащего ошейника, он рвался к нашему маленькому спаниелю. При каждом броске веревка отдергивала пса, вскидывая его на дыбы, так что из пасти летела слюна. А ощетинившийся Сэмми снова и снова подбегал к нему, дразнил, бесил. Шум в этом подполе стоял оглушительный.

— Фашистская собака! Фашист! — выкрикивал Барти. Горстями песка он кидался в Ахилла, а ветер отшвыривал песок ему в лицо.

— Ричард! Ричард! — кричала с бугра Лотта. — Сделай же что-нибудь! Поймай его.

Я пытался, бросаясь плашмя на юркого песика. Но Сэмми легко увиливал от меня и атаковал противника с другого направления. Ахилл поворачивался, вставал на дыбы, а спаниель пробегал под ним и тяпал за коленки. После нескольких таких приемов я стал различать в его безумии систему. Сэм постепенно передвигался влево, и это означало, что с каждой новой схваткой Ахилл смещался вокруг железного столба по часовой стрелке. Через минуту его веревка укоротилась наполовину. И дышал он отрывистее, с человечьими стонами. Яростный лай прекратился.

— Барти, не плачь, — крикнул я, оглянувшись на брата: по песочной маске, покрывшей лицо, змейкой сбегали слезы. — Он победит.

Поначалу так и казалось. Зверюга сама себя удушала. Она уже свистела горлом и кашляла, как курильщик.

Бартон заметил это. Он застучал по груди кулаками.

— Это Давид! — завопил он. — Давид и Голиаф!

Но здесь великан оказался умнее. Сэмми атаковал спереди-сбоку, как «спитфайр», заходящий на грузный «юнкерс». На этот раз Ахилл не прыгнул, а припал к земле: Сэм в изумлении затормозил прямо перед сопливым носом. Большой пес ринулся вперед, разинув пасть, и схватил спаниеля.

Лотта взвизгнула, Барти закричал: «Не-е-ет!» Секунду мне казалось, что Ахилл заглотает Сэма целиком, как питон.

Тогда выступил Рене:

— Assez! Ferme![10] — С ходу он пнул Ахилла в живот, но не мягким кожаным носком сандалии, а гораздо более твердой костью щиколотки. Пес выгнулся, выпустил из пасти свою жертву, которая уползла, скуля.

— Cochon![11] — крикнул француз и снова пнул животное, на этот раз в ребра.

Барти подбежал к своей собаке, дрожащей и мокрой, как новорожденный щенок. Он взял Сэмми на руки.

— Не бейте его, — сказал я, сдерживая слезы. — Пожалуйста.

— Что? Ты заступаешься за него? За эту свинью? Хорошо, пусть будет, как ты хочешь. Мы проявим милосердие.

Лотта спустилась с бугра, слегка спотыкаясь.

— Все целы? Никто не покусан?

— Правда, Сэмми молодец? — сказал Бартон. — Он храбрый, мама!

— Что это? — спросил Рене, показав на свой нос.

— Нос, — ответил я.

— Le nez. Oui[12]. И он что-то чувствует. Подождите. Один момент. А, это корочка сосисона. Пойдемте. На лестницу, друзья. Наш обед горит.

Француз стал первым подниматься по некрашеным ступенькам черной лестницы. За ним шел Барти, прижимая к груди спаниеля. Я поставил ногу на первую ступеньку. Лотта тронула меня за локоть.

— Я же не серьезно это говорила. Ты и Барти — настоящие лос-анджелесцы. Коренные жители. — Потом она наклонилась ко мне, хотя ее любовник был достаточно близко и мог услышать. — Не волнуйся. Ты же знаешь, я не сделаю ничего против твоего желания.

2

Хижина была полна дыма. Рене открыл все окна и поднял световой люк. Из открытой духовки винтом выходил дым и устремлялся в квадрат бледного неба. Рене наклонился, чтобы вынуть алюминиевую сковороду, на которой лежало обугленное полено нашего лакомства, а из него маленькими золотыми параболами брызгал сок. Запах и в самом деле был восхитительный.