– Вино, – он горько усмехнулся.
– Да?
Она вдруг весело засмеялась.
«Очевидно, внешне я все же не так ужасен», – усмехнулся и он.
– А как тебя? – спросила она.
– Что?
– Зовут?
Он налил божоле, красное, которое привез из Брюсселя.
– Олег.
– За любовь, Олег, – усмехнулась она, поднимая бокал, и он снова заметил в ее взгляде то же дерзкое выражение.
Они чокнулись и выпили.
– Ну, ближе к телу, как говорил Ги де Мопассан, – сказал он, поставив бокал обратно. – Прими-ка душ иди, а я потом сам тебе принесу полотенце.
Она медлила.
– А еще? – вдруг подняла бокал.
Он пожал плечами и опять разлил божоле. Она выпила и показала мизинцем на книги:
– Ты математик?
– Естествоиспытатель, – усмехнулся он.
«Когда-то мне казалось, что это просто, что это слишком просто: возвратно-поступательное движение шатуна, который входит и выходит в – из хорошо смазанной муфты – когда-то я все мечтал изучить квантовую механику».
– А это что? – кивнула она хромированный блестящий предмет.
– Собор Сан-Мишель.
Он посмотрел на макет.
– Ты там был?
Белый собор Сан-Мишель, где он сидел еще вчера, слушая как настраивают орган. В соборе было холодно. Мастер играл, а ученица спускалась вниз и слушала, а потом что-то громко говорила мастеру, которого там, на высоте органа, не было видно, а он очень хотел увидеть его лицо. В соборе было холодно, а в комнате на одной из улиц вблизи вокзала Гар дю Норд было жарко: два электрокамина, каждый по тысяче ватт, один стоял у широкого окна, которое служило витриной и где, расставив ноги в черных чулках сидела проститутка…
– В ванну иди, – глухо приказал он.
Она фыркнула и поднялась, дрогнув всем телом так, что его внезапно и остро пронзило желание.
– Или нет… Сюда.
Он грубо схватил ее и завалил на диван, одной рукой держа за шею, а другой нащупывая узкие трусики. Она не сопротивлялась и даже изогнулась в спине, помогая ему.
– Только не рви белье.
– Я не рву.
Он повернул ее голову, поймал губы, рот, расстегнул брюки, закрывая глаза и вздрагивая от горячего прикосновения ее пизды.
Делать, делать, делать, ибо это делается. Надевать, надевать, надевать, ибо это снимается и надевается опять. До конца, до конца, до, до самого конца…
– Е-е-е, – попробовала она вырваться.
– Потерпи! – рот ей зажал.
Как стеклодув, из осколков разбитого зеркала выплавлял он свой мучительный шар. Огненный! Он приподнялся и откинулся наискось, дернулся и обмяк.
– Как от удара саблей, – усмехнулась под ним блядь.
… белый собор Сан-Мишель и эти низкие бельгийские стулья с высокими спинками-полочками. Молящиеся вставали и шелестели листами псалмов. Если откинуть голову, думал он, голова ляжет точно на полочку, и это будет как гильотина. Он знал, что Бог есть и что Бог есть любовь.
Она внезапно выскользнула и, отодвинувшись, стала разглядывать его лицо.
– Ты такой жадный. У тебя что, давно не было?
– Чего?
– Любви.
– Любви?!
Он засмеялся громко, мучительно, закашлял, словно казня и еще раз казня.
– Что с тобой? – она испуганно отодвинулась. – Ты что, с ума сошел?
Он поднял голову и посмотрел на эту маленькую, голую. Она отпрыгнула и, поджав ноги, села на ягодицы, ее колени были разведены, и лоно, маленькое, аккуратное…
«Почему у них там ничего нет?»
Он вспомнил вдруг, как украл у Фудзи ее старый читательский билет: там была ее фотография.
– Что ты так смотришь? – испуганно сказала девочка. – Налей мне еще вина.
Она взяла со столика у дивана пустой бокал и играючи протянула к нему. Он нехотя поднялся, облапив по дороге ее маленькую грудь, ткнулся носом в шею, потом налил – все же сначала себе и только потом ей.
– У тебя есть кто-то постоянный? – спросил.
Подумал: «Что за дурацкий вопрос…»
– У меня есть муж, – усмехнулась она, глядя на него поверх бокала.
– И кто он?
– Крупье.
– Крупье?
Он с удивлением посмотрел на нее.
– Так, значит, ты богата?
– Да, – она зажигательно засмеялась и поджала плечо так, что он снова услышал в себе, как шевельнулось это – слепое, мучительное.
– Он что, старик?
– Он такой, как ты.
– Ты… любишь его?
– Да-а!
Она звонко засмеялась, глядя с насмешкой на него.
– Тогда зачем ты делаешь это?
– Нравится, – ответила вдруг бесстыдно и дерзко.
И не отводя взгляда, еще слегка раздвинула колени.
– Ты просто блядь, – сказал он, чувствуя снова, как разгорается и разгорается кровь.
– Это правда, – ответила она с какой-то ослепительной ненавистью, прекрасной ненавистью, словно освобождаясь от чего-то.
Он взял медленно из ее рук бокал и поставил. А потом тяжело, жадно навалился, подминая под себя. Подрагивая в его объятиях, она сначала нарочно уклонялась, распаляя и распаляя еще, и вдруг замерла. Он начал нежно и сладко.
«Зачем, зачем такое наслаждение, Господи?!»
Он приподнялся на руках, чтобы взглянуть под себя, чтобы увидеть эту последнюю правду: как там, под ним, его тело входит в ее. Она усмехнулась, безжизненно и глупо скосила глаза, открыла рот и перестала дышать.
«Играешь…» – Он вдруг разозлился и теперь продолжал, работая все резче и резче.
Резче, еще и еще, ловя себя на просыпающейся жестокости. Она задышала, нелепо изображая теперь предсмертные судороги.
«За что, Фудзи?! За что?!» – вдруг ощутил он в себе горечь слез.
