Чтобы лишний раз не расстраивать Дашу, я не стал заходить за Пашкой. Ночью выпал снег, и новые галоши отпечатывали на снегу четкий рисунок. Дышалось легко и беспечно.
Впрочем, когда я, поправляя сумку, нащупал обойму с патронами, от беспечности не осталось и следа. Пришла тревога. Ведь предстояло четыре патрона передать через Кольку Зубкова его брату Егору, а пятый — бросить в плитку. Таков уговор, и не выполнить его — значит потерять честь, прослыть среди деревенских ребят слабаком, которых не любят и презирают.
Конечно, от взрыва патрона плитку не разнесет. Летом и по осени мы, ребятня, такие взрывы устраивали десятками. Бросали патроны в костер, а сами разбегались по сторонам и залегали. Вскоре раздавался гулкий треск, костер разносило, но не было случая, чтобы кого-нибудь поранило пулей. Но это происходило на улице, к тому же мы прятались. А в классе… Никто ничего не ожидает и вдруг… Перепугаться могут, а пуля, глядишь, угодит в тонкую — из жести — дверцу и ранит кого-нибудь. А то и убьет.
В воображении моем рисовалось, как Вовка Комаров, сидящий как раз напротив дверцы, схватившись за грудь, сраженный, сползает с лавки под стол-парту. Патрон, брошенный в плитку на перемене, почему-то долго не взрывался, и вот он жахнул, когда начался урок… И тут поднимает руку моя соседка Верка Шанина и громко объявляет всему классу, показывая на меня:
«Это он виноват в смерти Комарова, я видела, как он бросил в огонь винтовочный патрон… У него в сумке еще четыре штуки лежить…»
Что будет дальше, я боюсь предположить, но то, что Дашу посадят из-за меня в тюрьму, это точно…
А как мы с Танькой проживем без старшей сестры? Кто будет нам готовить похлебку, кто будет по утрам топить печь, кто, наконец, заработает в колхозе те же полтора пуда муки? Нет, без Даши нам не будет жизни. Отправят нас в детский дом. А там, ходят слухи, ужасные строгости, сплошные драки, а кормят чем зря и то не каждый день (ах, эти слухи, какими невероятными, узнаю я после, окажутся они!).
Но — уговор, проклятый уговор! И дернул же нас с Пашкой черт связаться с Егором! Ну, проиграли — и по домам бы. Нет, я завелся, предложил свои патроны, будь они неладны.
И вот теперь нужно держать расплату за свой азарт, за свою настырность — обязательно отыграться.
Каким же неблагодарным я окажусь, подстроив сегодня взрыв. Подведу Дашу (уж на этот раз Иван Павлович, если прознает о моей выходке — а мне почему-то кажется, что он обязательно прознает! — все начистоту выложит сестре), подведу самого Ивана Павловича, который, смотри-ка, умолчал про карты. Зауважал я своего учителя, понял, что желание у него одно: чтобы все мы хорошо занимались, чтобы выросли настоящими людьми, а если случится снова защищать нашу великую страну, то чтобы сражались за нее, как Николай Гастелло, как Зоя Космодемьянская, как Александр Матросов. И вот за такие его святые желания я отплачу патроном в плите? Неблагодарно! Недостойно! Подло!..
В школу я пришел, когда Колька Зубков уже играл в салки с Мишкой Казаковым, перескакивая со стола на стол. Увидев меня, он спрыгнул на пол, подошел ко мне.
— Принес?
— Принес.
Я достал из сумки обойму, вытащил из нее патрон и сунул в карман штанов. Четыре патрона передал Кольке.
— Это — Егору, смотри не присвой.
— Не присвою, будь спок.
В класс вошла уборщица, ругнулась на Казакова, стоявшего на столе, открыла дверцу плиты. Там гудел огонь, такой ярко-красный, аж больно было смотреть на него. Уборщица бросила туда несколько кусков твердого и черного, как уголь, торфа и захлопнула дверцу. Затем заглянула для порядка в поддувало и удалилась.
— Бросай сейчас, — опять подскочил ко мне Колька.
— Не, скоро Иван Павлович придеть.
— Бросай, пока его нетути!
— Не, на перемене.
Вообще-то Колька был прав: лучше было устроить взрыв сейчас, пока Иван Павлович еще не появился. Но не стоит рисковать, вдруг вот-вот войдет. Подожду до второй перемены, когда он, прихватив сверток с обедом, уйдет перекусить в хату к уборщице, что живет рядом со школой. Вот тогда и можно выполнить уговор.
На первом уроке — арифметике — я ничего не соображал и ничего не слышал, Иван Павлович что-то объяснял, кого-то спрашивал. Кажется, Вовку Комарова. Да, точно. Вовка отвечает без запинки, четко, и Иван Павлович говорит ему: «Садись, молодец: пять».
Может, это последняя Вовкина пятерка. Может, мой патрон действительно оборвет его жизнь…
Меня охватывает мелкая дрожь. Я касаюсь лба тыльной стороной ладони, и она оказывается мокрой от холодного пота.
Неблагодарно отвечать на добро Ивана Павловича злом.
Преступно убивать одноклассника.
Подло садить в тюрьму сестру.
Может, лучше ходить в малодушных слабаках, чем совершить преступление? У кого спросить, с кем посоветоваться? С Пашкой? Но и он перед уроками спрашивал: «Когда бросишь патрон?» Я ответил: «На второй перемене». Но теперь не уверен, что сдержу слово. Скорей бы заканчивался урок. Я знаю, что сделаю, чтобы избавить себя от переживаний. Я придумал, я решил, и это решение будет твердым…
