Самый обычный день. 86 рассказов - [40]

Когда в детстве меня спрашивали: «А ты, малыш, кем хочешь быть, когда станешь большим?» — я отвечал: «Извращенцем» и прилагал все усилия к тому, чтобы достичь этой цели. У ребят моей генерации (скорее следовало бы сказать дегенерации: потому что, к счастью, наша генерация получилась дегенерированной) стали появляться первые прыщи на фоне первых песен «Роллинг стоунз» и стычек между модами и рокерами, мы направляли свой гнев на все, что казалось нам ортодоксальным. По здравом размышлении мы поняли, что инакомыслие и извращенность ни в одном словаре не считались синонимами.

Я сказал о своем призвании к извращению, но не объяснил, как оно формировалось. (Не знаю, удастся ли мне сделать это: я прекрасно вижу корни сего явления, но затем просматриваются только потерянные звенья эволюции.) В Enfant terrible[43] мы завязали дружбу с потасканными проститутками, с моряками — янки, бразильцами и выходцами из Северной Африки (так теперь принято говорить), которые даже глубокой ночью ходили в темных очках. У всей этой публики мы научились быть циниками и себе на уме. Когда в нашем городе появились первые хиппи, мы сразу поняли, что с ними нам не по пути: подставлять вторую щеку — это не наш стиль. Мы старались быть бесчувственными (хотя сентиментальности нам было не занимать), и нас интересовали какие-то цели только в том случае, если за ними стояла прямая выгода. Время в какой-то степени доказало нашу правоту (оно никогда не дает тебе почувствовать себя совершенно правым): о хиппи в наши дни — ни слуху ни духу, а люди себе на уме правят миром. В семидесятые годы начался окончательный упадок: обнаружилось, что защитники этики извращения вели себя вовсе не этично, да и пороку отнюдь не предавались — они были оппортунистами, и не более того. Мне приелись наркота и ножики, а новоиспеченные мятежники (экологисты, последователи макробиотики и отказники) вызывали у меня страшную тоску.

Всему причиной послужила скука. Однажды вечером я читал Бодлера, лежа в гамаке на террасе среди пальм и гортензий, на фоне синего залива, освещенного желтой луной. Чичи слонялась по квартире, скучная, непьющая, грустная и без малейшего следа эротики — она не хотела пить, не хотела говорить и особенно не хотела сношаться. Мне было не менее скучно, чем ей, и я встал из гамака, схватил Чичи за руку и выкручивал ее до тех пор, пока девушка не заплакала (при этом в глазах у нее читалось, что неожиданно вся ее скука тоже куда-то улетучилась). И тут я ее изнасиловал, не испытывая ни малейшего угрызения совести. Случилось некое чудо — небеса раскрылись мне, и меня осенило; я внезапно понял, что долгие годы вел растительное существование. И вот сейчас этот медведь, пробудившийся от спячки, выбирал единственный достойный для него путь: превратиться в развратника классического образца. Только запретные плоды будут моей пищей. Перепробовав самые разные их виды, я остановился на женщинах: наверное, это свойственно возрасту.

С этого момента все пошло как по маслу. Порок подобен зыбучим пескам, которые засасывают тебя, не давая убежать. Исходя из своего первого опыта, поначалу я стал насильником. Однако по прошествии недолгого времени, сознавая всю важность своей деятельности в обществе, подобном нашему, я решил обосновать теоретически ту функцию, которую должен был выполнять в нем: не хотелось бы вместо того, чтобы исполнять роль растлителя, случайно оказаться в вульгарной роли растленного. И поскольку любое теоретическое построение не увенчается успехом, если не будет сопровождаться осознанной практикой, я стал (последовательно, попеременно, одновременно) эксгибиционистом, вуайеристом, растлителем малолетних, жиголо, садистом, зоофилом, мазохистом и содомитом. Любая запретная территория становилась целью моих атак. Все виды извращений были мне знакомы. Поэтому когда я сказал, что времена сейчас трудные, то говорил это с полным знанием дела на основании, как было показано выше, параллельных теоретических и практических исследований.

А теперь я расскажу вам последнюю новость: в среду, в половине второго ночи, я был в баре «Виски твист». Облокотившись на стойку, я курил, рассматривал бутылки на полке и старался прочитать этикетки, неразличимые в свете синих и багровых ламп, освещавших помещение. В глубине зала публика танцевала. У входа двое парней затеяли потасовку, один из них отлетал к двери от каждого удара кулаков другого, пока не появился охранник и не прекратил это веселье. Я заказал что-то, но не помню ни о каком напитке шла речь, ни как выглядел бармен. Мне только вспоминается (почти все остальное я забыл: как будто последующие события стерли в моей памяти все предыдущие), что когда я повернул голову направо в сторону танцевальной площадки, то увидел ее — она сидела за стойкой через два или три табурета от меня.

Девушка пила апельсиновый напиток. У нее были длинные темные волосы, которые рассыпались по плечам. Ее профиль напоминал мне лицо Сильви Вартан, но только Сильви Вартан — брюнетки. На ней была джинсовая куртка (короткая, марки «Левис»), из тех, которые уже давно не носят, — такая же линялая, как и брюки. Теперь мне трудно сказать, что произошло: возможно, когда я увидел ее личико с абсолютно невинным выражением, то подумал, что сей лакомый кусочек было бы неплохо добавить в мой послужной список злодейств, а может быть, меня поразил (неужели я еще мог испытывать какие-то эмоции?) вид девушки, одетой так, как одевались мы десять лет тому назад. Она напоминала мне одну подружку, которую я как-то ночью подцепил в баре «Джаз Колон» — в те времена, когда он еще не испортился. В те годы подцепить девицу означало очаровать ее, соблазнить, перепихнуться с ней и бросить через три четверти часа. Незнакомка вызвала в моей памяти картины воскресных вечеринок, твист, медисон, боязнь, что вот-вот вернутся предки из кино. Она напоминала мне Shadows, Джерри Ли Льюиса, напоминала Мишеля Полнареффа, напоминала мне меня самого, по уши влюбленного в веснушчатую девчонку.