Самый дорогой товар - [9]

Впрочем, не совсем в один…

Бедный дровосек, наш бедный дровосек – вообще-то все они были дровосеками и все бедными, – наш, стало быть, дровосек выпил, но промолчал. Товарищи, все как один, повернулись к нему, ожидая, что он скажет. Долго ждать им не пришлось – бульк-бульк-бульк, – бедный дровосек вытер рот ладонью и в наступившей тишине услышал свои слова, сам удивившись:

– У бессердечных есть сердце.

– Как-как-как? Что ты такое говоришь? Что ты хочешь сказать?

И бедный дровосек удивился еще больше, когда выкрикнул оглушительным на сей раз голосом – таким, какого и не ожидал от своей глотки; так вот бедный дровосек, бросив жестяной стакан на расшатанный стол, у которого подломились ножки под ударом его кулака, встал и прогремел:

– У бессердечных есть сердце!

И он ушел быстрыми шагами, хоть и покачиваясь слегка, к своей избушке, к своему дому, с топором на плече, вдруг испугавшись той правды, что вырвалась у него, своей собственной правды: у бессердечных есть сердце. Страшно ему стало и в то же время легко, как гора с плеч, он был горд, да, горд, что выкрикнул это при всех, освободился, разом покончив с покорностью и молчанием всей жизни. Он шел к любимой жене и к зенице ока своего, которое самогон из опилок в тот вечер еще не ослепил. Он шел к своей товарной единичке, дару богов или кого другого, не важно, кто преподнес ему этот дар. Он шел. Шел и чувствовал, как его сердце бьется и бьется в груди, а потом вдруг поймал себя на том, что поет-распевает на ходу песенку, которую никогда не пел, да что там, ни эту, никакую другую, ведь он не пел вообще никогда. Он шел и пел, пьяный от свободы и любви.

А товарищи диву давались: «Эк его развезло с такой малости! Лыка не вяжет! Заговаривается! – Бульк-бульк-бульк. – Ничего, к утру проспится». И они тоже запели песни, которым научили их хозяева, охотники на бессердечных, захватчики, и вот о чем были эти песни:

«Вонзи нож в пустую грудь каждого встречного бессердечного, вонзи, чтобы ни одного не осталось, и пусть они вернут нам все, что у нас украли! – Бульк-бульк-бульк. – Да сгинут бессердечные! – Бульк-бульк-бульк».

А тот, который гнал самогон из опилок, вспоминал, что раньше, до войны, местные власти давали денежную премию за каждую принесенную в мэрию голову волка, таскавшего скотину. Бульк-бульк-бульк.

12

Шли дни за днями, месяцы за месяцами. Парикмахер-самоучка, отец бывших близнецов, брил, брил и брил. Потом собирал волосы, светлые, темные, рыжие, и увязывал их в тюки. Тюки складывали вместе с тысячами других тюков, набитых другими волосами. Светлыми, самыми ценными, темными и даже рыжими. Что делали с седыми волосами? Все эти волосы без разбору отправляли в страну доблестных завоевателей, где они становились париками, украшениями, обивочным материалом или просто половыми щетками.

Отец бывших близнецов хотел умереть, но в самой глубине его души прорастало крошечное зернышко, дичайшее, абсурдное, которое упорно сопротивлялось всем ужасам, что он видел и пережил, это крошечное зернышко росло и росло, заставляя его жить или, по крайней мере, выживать. Выживать. Это было зернышко надежды, махонькое, но живучее, он смеялся над ним, презирал его, топил в потоках горечи, но оно все росло и росло, невзирая на настоящее, невзирая на прошлое, невзирая на память о его безумном поступке, после которого его дорогая и любимая больше ни разу на него не взглянула, не сказала ему ни единого слова до той минуты, когда они расстались на перроне несуществующего вокзала, сойдя с поезда ужасов. Он даже не смог прижать к груди, хоть на миг, оставшегося близнеца, прежде чем они расстались навсегда и навеки. Он и сейчас плакал бы об этом, останься в его сухих глазах хоть одна слезинка.

13

Шли дни за днями, месяцы за месяцами, и наша товарная единичка в один особенно прекрасный день вдруг твердо встала на ножки и сделала первые шаги. С тех пор она весь день семенила впереди или позади своей второй матери, а вечером выбегала навстречу бедному дровосеку. И когда тот поднимал ее на руки, пыталась сорвать с него шапку, или тянула за бороду, или – высшее счастье! – хватала его обеими ручками за большущий нос. У бедного дровосека все переворачивалось внутри. Он передавал товарную единичку жене, а сам громко сморкался и утирал повлажневшие глаза. А однажды, в один еще более прекрасный день, малютка кинулась в дверях к бедному дровосеку, протягивая ручонки, с криком «Папа! Папа!», только на том диковинном языке, на котором говорят в этой далекой стране. Папа на нем будет папуш, а мама – мамуш.

«Папуш! Мамуш!»

И тогда они крепко сжали друг друга, обнявшись втроем, а потом засмеялись и даже запели песню, и пелось в этой песне об отце, о матери и о потерянном и вновь обретенном ребенке.

14

Однажды, когда жена дровосека и товарная единичка возвращались из леса, набрав хвороста, они встретили доморощенного самогонщика, временного коллегу и даже товарища бедного дровосека. Тот, увидев малютку, вежливо осведомился: «Откуда взялся этот ребенок?» Жена дровосека ответила, что это ее дочка. Самогонщик долго смотрел на товарную единичку, как будто обмерял и оценивал взглядом. Потом он уставился на жену дровосека, после чего приподнял свою кротовую шапку и пожелал на прощание веселым голосом: «Всего вам доброго!»