Самый длинный день - [2]

Оркестры уже играли – негромко, в четверть силы, а представление должно было разыграться на площади.

Наверное, сверху все выглядело очень эффектно. С кремлевских башен, например. Или с самолета. Но никакие самолеты над городом не летают, это запрещено. Только планеры, дирижабли и воздушные шары, да и то не сегодня. Две людские реки, встречающиеся посреди площади Отъединения. Там , где высится груда обуви, которая неуклонно растет.

Следом за другими мы подошли к этой груде, не торопясь, разулись и бросили свою обувку к остальной. Как водится, постояли немного. Кругом были пышные домохозяйки в цветастых платьях, отставники в рубашках с закатанными рукавами, обнажающими бугры мускулов, лохматые студиозусы в форменных тужурках, коренастые нувориши в костюмах с искрой – именно они считают своим долгом швырнуть к изношенным туфлям, стертым сандалиям и матерчатым тапочкам дорогие штиблеты из лучшей кожи; их подруги, высоченные, белокурые, с холодными ангельскими лицами, в чем-то невообразимо воздушном, что надевается один раз и на откосе превратится в грязную тряпку. И все босы. Все едины. Все равны.

Потом мы, не сговариваясь, направились к Правому саду – не тому, где фонтан, а где монумент Акту об Отъединении. Идти босиком после жары было приятно. И пока что безопасно. Не то, что утром, когда на площади можно напороться на битое стекло.

Возле невысокой каменной ограды сада я остановилась и поставила сумку. Никто не возражал. Сидеть, опираясь на борт, было удобно, и открывался хороший вид на площадь и Кремль.

Удивительно, как прогрелся камень. Я чувствовала это сквозь ткань парусиновых штанов. Не припомню, чтоб в этот день, и главное, в эту ночь была плохая погода. Говорят, как-то тучи специально отводят. Но я в технологии не разбираюсь.

– Ну, что, разгонную? – сказала Настасья.

Я кивнула. Темнело, пора было начинать. Зульфия, с присущей ей восточной молчаливостью и сноровистостью, уже извлекала бутылки и штопор. Я достала кружки. Не дикари же мы, чтоб из горла пить.

К тому времени, когда выплыла луна , оркестры гремели, а груда обуви, казалось, сравнялась высотой с кремлевскими башнями, народ сидел и под этими самыми башнями, и на газонах бульваров, в садах и вокруг них. Одни пили, другие – так. Смотрели. Ждали.

Мы-то, конечно, пили. Поэтому я пропустила момент, когда посреди площади появились те, без кого начинать нельзя. Местная элита, в большинстве своем из «чистых» с Всеславой Петрищевой во главе. Мне как-то пришлось брать у нее интервью. Журнал, где я работая, в принципе, далек от от политики, но тут – куда деваться. «Наша Слава» принадлежит к вождям партии, и, вдобавок, местная уроженка. Значит, сегодня костер будет зажигать она. В прошлом году это был губернатор. Правда, какого-либо закона, определяющего кандидатуру человека, исполняющего обычай, не существует. Хотя в Москве последние лет двадцать, с тех самых пор, как туда перенесли столицу, это делает премьер. А у нас – кто когда.

Музыка смолкала. Петрищева остановилась – среднего роста, в костюме из некрашеного льна, с узлом русых волос. В свете луны она была очень бледной, хотя в действительности у нее здоровый румянец – я свидетельствую.

Помощники плеснули на обувь специальным составом – он легко воспламеняется и отбивает вонь. Петрищевой поднесли факел.

– Гори, грязь! – четким голосом произнесла она и отработанным жестом швырнула факел на обувку. Пламя занялось.

– Гори, грязь! – подхватила площадь. – Гори!

Сожжение обуви – обычай вовсе не древний, и отнюдь не русский. Даже не российский – я выясняла. Но почему-то очень прижился. Молодежь уверена, что так все и было искони. Однако мама говорит, что в ее время, когда праздновали Самый Длинный День, обувь еще не жгли. А сейчас попробуй заикнись об этом! Все знают – сегодня мы принесли на своих подошвах всю грязь, что накопилась за год, чтобы избавиться от нее.

– Чего пялишься? – Настя толкнула меня локтем в бок. – Костров не видала? Лопай давай, не теряй времени!

Грубость ее не была оскорбительна. В конце концов, из нас она наиболее уязвима. У Зульфии тоже жизненная картина не сахар, ее отец до сих пор числится в неблагонадежных. Что-то он некогда брякнул против «идолопоклонства», и ей приходится вести себя образцово-показательно. Но Настя – одинокая мать, а к таким, как сказано, внимание – в первую очередь. Почему-то огни считаются наиболее подходящими для исполнения долга. Ибо уже благословенны.

Я плеснула цимлянского по кружкам и мы чокнулись.

Ночь плыла в треске огня, криках, визге и хохоте. Оркестранты давно разбрелись. С откоса спустили огненные колеса, и народ потянулся туда. Откос от самого подножья крепостных стен зарос лесом, старым, может, быть, вековечным, и основное действо переместилось туда. Не то, чтоб участникам необходимо укрытие – деревья, кусты, чернильная тень башен – но желательно было делать все на земле, а не на камнях. Да и удобнее тоже. Тем, кому не нравился излишне крутой откос, устраивались на бульварах или в старом крепостном рву, поросшем густой травой.

Мы усердно пили. Равно как и все, оставшиеся на площади. Сквозь гудение голосов, выкрики, долетавшие с откоса и бульваров, послышался цокот копыт. Их ворот Кремля показалась открытая пролетка в сопровождении конной охраны. Губернатор. Это означало, что ночь близится к концу. Я подняла голову и увидела, что небо неотличимо от дыма догорающего костра.