Самый большой дурак под солнцем. 4646 километров пешком домой - [120]

Дядя Шен фотографирует и смеется. Он не разделяет моего восторга, ведь на протяжении сорока лет ему приходилось каждый день чинить такие машины.

Когда мы выходим из Сандаолина, стоит ветреная погода, и моросит дождь. Дядя Шен жалуется, что у него отекают щеки, он подвязал их платком. Он катится рядом со мной на велосипеде, иногда поет что-то вслух. К его багажнику привязан флажок, дрожащий на ветру.

Гоби не сразу демонстрирует нам свой характер. Мы проходим мимо мастерских, гостиниц и заправок. На обед мы останавливаемся в небольшой закусочной, в которой работают три женщины. Мы единственные гости. Еда не особенно хорошая, зато беседа получается живая. Все трое с юга. Они приехали сюда на заработки много лет назад, дела идут средненько, но жизнь здесь все равно лучше, чем на родине.

– Там слишком много народу, – говорят они, и, когда мы заканчиваем обед, нас приглашают пройти в заднюю комнату, чтобы отдохнуть.

– Отдохнуть? – мы удивленно переглядываемся.

Дядя Шен объясняет хозяйкам, что нам надо идти.

– Ну хоть полчасика. – Они подмигивают, и по комнате пролетает красноречивый смешок.

– Ой-е! – восклицает дядя Шен, когда мы снова оказываемся на свободе. – Ты понял, что они от нас хотели?

Он смеется, закинув голову назад и закрыв глаза. Получается громкое «му-ха-ха-ха», звучащее словно из недр военного барабана и отражающееся от гор Тянь-Шань на горизонте. Мы выходим в Гоби.

Я рассказываю ему о Джули.

– Если ты к ней серьезно относишься, тогда родители играют огромную роль, – говорит он и повторяет фразу, которую я слышал уже несколько раз. – У вас на западе заключается брак между мужчиной и женщиной, а у нас – между двумя семьями.

– Ох, – говорю я.

Я рассказываю ему о нашей встрече с родителями Джули. Когда я заканчиваю, он, смеясь, качает головой.

– Мальчик мой, это было просто ничто. Ты сам-то понимаешь?

Я молчу.

– Не грусти, – утешает он меня, – у каждого свои проблемы. Моя жена, например, не хотела отпускать меня путешествовать на велосипеде!

Она считала, что это опасная и глупая затея, а дядя Шен не мог ее переубедить. Ему пришлось втайне от нее купить велосипед и отправиться в путь. Он позвонил ей только когда был уже за чертой города и приближался к казахской границе.

На обратном пути он попал в снежную бурю и сильно простудился. Из-за этого он не мог поехать домой. Он остановился у друга, вылечился, постирал одежду и начистил велосипед. Только после этого он посмел показаться жене, со смесью раскаяния и гордости во взгляде.

– Она не рассердилась? – спрашиваю я.

Он смеется:

– Конечно, она рассердилась! Но нужно было только перетерпеть это разок. И в этот раз тоже, когда я вернусь домой, я буду по новой убирать квартиру, мыть окна и стирать шторы.

По пути нам попадается идеальный оазис. Он выделяется посреди Гоби, словно тропический остров в море. Деревья, высокая трава, пруд, в котором отражается небо, развалины сторожевой башни. Это все похоже на сказку.

В траве около пруда стоят две лошади и осел, когда мы приближаемся, осел несется к нам, поднимая облако пыли, и останавливается рядом. Потом он передумывает, опускает голову и делает вид, будто не замечает нас. Мы стоим на месте. Дядя Шен тихо говорит:

– Не двигайся, парень, мы не знаем, что у него на уме!

Стоит тишина. Я слышу, как жужжит муха, и мне приходит в голову, что это первая муха за долгое время. Они не залетают в Гоби.

Осел еще раз фыркает, рысью возвращается к лошадям и опускается рядом с ними на землю. Он как будто говорит нам: «Добро пожаловать в мой оазис».

Этим вечером мы с трудом преодолеваем высокий подъем. Я уже почти падаю от усталости, но дядя Шен говорит, что на вершине расположен пропускной пункт, где мы сможем остановиться на ночлег. Мы приходим туда уже затемно. Пропускной пункт ярко освещен, за ним видны несколько бараков. Мы расспрашиваем, что да как, пачка сигарет дяди Шена снова идет по кругу, и несколько реплик спустя мы получаем ночлег.

В бараке нет ничего, кроме нескольких двухъярусных кроватей. В центре висит лампочка. Люди молча входят и выходят, дядя Шен показывает на две полки, верхнюю и нижнюю. Они наши. Я раскатываю свой коврик, укладываю спальный мешок на верхнюю полку и выхожу на улицу почистить зубы. Какой-то мужчина стоит, склонившись над тазом для умывания. Моя электрическая зубная щетка кажется вдруг очень громкой.

Строители ложатся спать рано. Кто-то выключает свет, звучит несколько тихих слов, потом тишина.

Скоро кто-то первым начинает храпеть. Потом второй.

На всю комнату стоит такой грохот, что мне кажется, будто трясется кровать. Я прячу голову в спальный мешок, но это не помогает. Они тарахтят, как газонокосилки.

Все ценные вещи лежат у меня под рукой. Я откапываю среди них телефон и вставляю наушники. Становится лучше, но не намного – храп рвет ночь в клочья.

Я включаю телефон и выбираю скрипичный концерт Моцарта. Я смотрю в окошко. Оно заклеено газетными листами, через которые просвечивают холодные огни пропускного пункта. Я слушаю скрипки, заглушаемые храпом, и постепенно засыпаю.

Я просыпаюсь последним. Наушники запутались, кабель тянется прямо по лицу. Передо мной стоит дядя Шен.