Самые скандальные треугольники русской истории - [15]

Однако он долго добивался ее взаимности. Искренне страдал, даже думал с горя броситься с обрыва в Волгу, когда ездил в родное имение. Писал много лирических стихотворений.

Как долго ты была суровой,

Как ты хотела верить мне,

Как верила и колебалась снова…

Одно из них, правда, оказалось довольно циничным.

Зачем же тайному сомненью

Ты ежечасно предана?

Толпы бессмысленному мненью

Ужель и ты покорена?

Не верь толпе — пустой и лживой,

Забудь сомнения свои,

В душе болезненно-пугливой

Гнетущей мысли не таи!

Грустя напрасно и бесплодно,

Не пригревай змеи в груди

И в дом мой смело и свободно

Хозяйкой полною войди!

На самом деле она давно была хозяйкой в своем доме. Где и Некрасов почувствовал себя хозяином.

Счастливый день! Его я отличаю

В семье обыкновенных дней;

С него я жизнь мою считаю,

Я праздную его в душе моей.

Он добился своего. Как это часто бывает, Авдотья полюбила Николая позже, но зато крепче. Потом придет момент, когда она станет искать с ним сближения, а он будет от нее бегать. Но до этого было еще далеко.

Последние годы царствования Николая I с 1848 по 1855-й отмечались ужесточением режима и названы в истории «мрачным семилетием». Для Некрасова этот период оказался счастливым в личном плане. Его стихи становились все лучше. Не огорчало даже то, что охранка приставила к нему негласное наблюдение. Огорчало только то, что посреди удач и успехов на него вдруг нападала ужасная хандра, падение настроения. Это было следствием болезни. У поэта хватало сил ее одолевать, а у его новой музы Авдотьи хватало сил поддерживать его в такие моменты.

Сама Панаева тоже расцвела в творческом плане. Совместная работа над «Тремя странами света» и «Мертвым озером» вдохновила ее на индивидуальное творчество. В 1852 году она написала повесть «Семейство Тальниковых». На автобиографическом материале о детстве в актерской среде.

Некрасов высоко оценил творчество своей подруги и предложил напечатать повесть в составленном им «Иллюстрированном альманахе», написав к ней предисловие. Но цензурный комитет запретил выпуск альманаха, и, как выяснилось, именно из-за повести Панаевой. Министр Бутурлин лично наложил свою резолюцию: «Не позволяю за безнравственность и подрыв родительской власти».

Однако начинающую писательницу это не могло остановить, она стала регулярно печатать свои рассказы все под тем же псевдонимом Н. Станицкий. При этом, сделавшись писательницей, она оставалась… фантастически безграмотной. Писала «дерзский», «счестное число», «учавствовать». И Некрасов безропотно исправлял ее грамматические ошибки.

Кроме того, на ее плечах лежало множество забот по ведению политики журнала, организации приемов и обедов для нужных людей. Здесь очень пригодились ее актерские навыки, полученные в детстве. С важными чинами она была великосветской барыней, с бедняками — сама простота и сердечность. Авдотья стала типичной хозяйкой литературного салона.

И при этом она сохраняла статус замужней женщины. Официальный муж всегда оставался рядом. Безвольный ветреник удивительно быстро смирился со своим положением и вскоре уже занимал в своей квартире лишь одну комнату, милостиво отведенную ему Некрасовым. При этом то ли по врожденному благородству, то ли из отсутствия гордости, он не жаловался на изменение своего статуса. «Я сам был своим злейшим врагом. Я сам испортил свою жизнь», — признавался он друзьям.

Деньги, вложенные Панаевым в «Современник», вернулись к нему уже через год. Вернулись и ушли сквозь пальцы, как песок. В отличие от Некрасова он был никудышным бизнесменом. Девицы, друзья, вложение денег в сомнительные предприятия и, наконец, известная русская беда — пьянство. Иван Иванович вскоре обанкротился и из прелестного ветреника, богача превратился в банального приживальщика.

«Он таскает из кассы на свои легкомысленные удовольствия… я держу его в руках… смотрю за ним строго…» — писал Николай Алексеевич Чернышевскому. Находясь в Риме в 1856 году, он дал указание, чтобы Панаева близко не подпускали ни к деньгам, ни к редакционным делам журнала. «Тот сей же час, ради угождения своим приятелям, набьет его всякой дрянью, сочиненной приятелями, да еще и раздаст им бесплатно дорогостоящие книги журнала».

После сорока лет Панаев обрюзг, опустился. «Добрейший этот человек, мягкий как воск, когда-то веселый, беспечный, теперь постоянно находился в мрачном, раздраженном до болезненности состоянии духа», — вспоминал Дмитрий Григорович.

То, что они жили втроем в одной квартире, только усугубляло и без того комичное и печальное положение. Многие бывшие друзья поспешили забыть все добро, что делал им Панаев, и откровенно потешались над ним. Особенно усердствовал не любивший его, хотя и многим ему обязанный, Алексей Писемский. Причем делал он это публично, в печати. В «Библиотеке для чтения» он писал: «Интересно знать, не опишет ли Панаев тот краеугольный камень, на котором основана его замечательная в высшей степени дружба с г. Некрасовым?»

Абулия — есть такой психоз, который может быть как признаком психического заболевания, так и свойством характера. Говоря по-русски, это безволие. Наиболее яркий пример абулика — герой великого романа Ивана Гончарова «Обломов». Гончарову, к концу жизни совершенно очевидному шизофренику, было, вероятно, виднее прочих. Потому и получился такой знаменательный, типический образ, как Илья Ильич. Но если Обломов был абуликом ленивым и с дивана не вставал, то Панаев получился абуликом суетливым. Бегал, бегал, скакал от одной женщины к другой, суетился с дружбами и изящной словесностью, не замечая, как друзья смеются над его литературными трудами. И добегался. И скис, не в силах ничего противопоставить железной воле Некрасова.