Самые первые - [13]

На следующий день с предписанием немедленно рассчитаться в своих частях и прибыть в Москву для испытательной работы мы возвращались в родные полки. На этих предписаниях стояла подпись — Каманин. Видели мы ее впервые. А все последующие двенадцать лет эта подпись рядом с подписями Главного конструктора и президента Академии наук СССР стояла почти на всех основных документах, которые определяли всю работу в стране по исследованию космического пространства пилотируемыми космическими аппаратами.

Нам льстило, что нашим начальником был назначен известный всей стране человек — один из героев челюскинской эпопеи. Николай Петрович всю свою жизнь посвятил авиации и имеет большие заслуги перед народом. Это подтверждают и Золотая Звезда Героя с номером два, и планки боевых орденов и медалей во весь левый борт его мундира. Теперь ему было поручено руководить совершенно новой работой. Дело касалось национальных интересов нашей страны, речь шла о полетах людей в космос.

Сложность и ответственность этого задания, на мой взгляд, прежде всего заключались в том, что начинать нужно было с «абсолютного нуля» и идти непроторенными путями, порой вслепую, по интуиции. Ведь еще никто, никогда и нигде не занимался практической подготовкой человека к полету в космическое пространство. Человеческое общество еще не имело такого опыта. И несмотря на это, задачи, стоявшие перед коллективом людей, которым руководил генерал Каманин, выполнялись успешно. И в день десятилетия первого полета человека в космическое пространство Центр подготовки космонавтов имени Юрия Алексеевича Гагарина был награжден высокой правительственной наградой — орденом Ленина.

Немногословный и сдержанный, даже немного суховатый, Николай Петрович был примером отношения к своему служебному долгу. Даже внешне он импонировал всем нам. Раз и навсегда установленный жесткий распорядок дня (ранний подъем, обязательная физзарядка, строгий режим питания), систематические занятия спортом — бег, лыжи, теннис, бассейн (и это в возрасте далеко за пятьдесят) способствовали тому, что он обладал редкой работоспособностью и всегда находился в прекрасной спортивной форме. Я не оговорился и еще раз подчеркиваю — в прекрасной спортивной форме. Ведь даже нам, тренированным и по возрасту годящимся ему в сыновья, было трудно тягаться с ним на теннисном корте.

Порою мне казалось, что Николай Петрович никогда ни в чем не сомневался, не чувствовал растерянности, неуравновешенности, что для него всегда все ясно и все понятно. Прямой и цельный сам, он и нас хотел видеть такими.

Я с уважением отношусь к тем, у кого жизнь словно хорошо выверенный и точно выставленный гироскоп. Но буду искренен: меня все же больше тянет к людям другого плана. Мои симпатии на стороне тех, кому не всегда везет и, может, не сразу становится все ясным и понятным, кто идет по жизни не ровненькой и гладкой, как железнодорожное полотно, дорогой, а бывает, что и падает, расшибая лоб и колени, встает и все-таки снова идет к заветной цели; кто, отстаивая свое мнение, говорит иногда не так красиво и правильно, но зато откровенно и горячо; кто, не беря на себя громких обязательств и не ожидая наград, может работать день и ночь (сколько нужно!) на общее дело, кто не боится посмотреть вслед красивой женщине и при необходимости порой проскочить перекресток на красный свет. И потому мне так близка и понятна мысль мудрого Льва Толстого: чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать и бросать, и вечно бросаться и метаться. А спокойствие — душевная подлость.

Прощай, Заполярье! Теперь уже навсегда. Не думал, что буду с такою тоскою с тобой расставаться! Оказывается, можно привязаться и к голым скалам, и к сопкам, и к быстрым, холодным, порожистым речкам, и к тихим, задумчивым озерам, к длинным зимним ночам, к трескучим морозам… Прощай, родной полк, до свиданья, дорогие друзья! Частица моего сердца остается с вами.

Провожали меня всей эскадрильей. Видавший виды «студебеккер» не мог вместить всех желающих поехать на вокзал. Ехали весело, пели песни. Но где-то все же у меня посасывало: «Ведь расстаемся, доведется ли еще свидеться?» Когда поезд тронулся, ребята устроили прощальную иллюминацию из осветительных ракет. Правда, за это, как мне потом написали, им здорово влетело от военного коменданта.

Москва. Нам было приказано собраться 14 марта к девяти часам. В восемь я был у проходной, не решаясь переступить ее порог в одиночку. Наконец, минут через двадцать около меня остановилась машина. Из нее вышел Андриян Николаев с двумя увесистыми чемоданами. Сравнив их со своим скудным багажом, я усмехнулся. Заметив это, Андриян сказал: «Поживи с мое, сынок!»

Этот день ушел на устройство. Все уже успели перезнакомиться еще в госпитале во время последнего медицинского обследования. В группе сразу же установились добрые, товарищеские взаимоотношения. А со следующего дня у нас начались плановые занятия: лекции, тренировки, исследования.

Лекции, прочитанные нам в первые недели, носили разнообразный характер, но большинство из них касалось тех или иных физиологических проблем космического полета. Это и понятно. Хотя техника была уже почти отработана и на орбитах побывали простейшие растения, мушки, мышки, собачки, сам человек в космосе еще не был, и вопросы о том, как он перенесет воздействие всех факторов такого полета, сумеет ли адаптироваться к условиям невесомости, оставались, по существу, открытыми.